Пирмин Майер - Парацельс – врач и провидец. Размышления о Теофрасте фон Гогенгейме
Размышления Гогенгейма о невидимых болезнях проникнуты неиссякаемым антропологическим оптимизмом. Врагом номер один, о котором говорится в каждой главе, названо сомнение. За ним следуют ложные и вредные церемонии, которые способствуют «умножению сомнений» (IX, 344). В сочинении о невидимых болезнях врач говорит о «порхающих фантазиях», которые толкают человека на путь самоубийства. Дух, по внушению которого люди вешаются, топятся или закалывают себя, выражается, в частности, в склонности к экстравагантности. Последняя может обнаруживать себя в одежде, учении, проповеди, обычаях, ритуалах и поведении. Пустая болтовня и вычурная риторика также могут стать ниточкой, ведущей к самоубийству. Здесь же перечисляются черты характера, которые были свойственны Гитлеру и его паладинам, добровольно ушедшим из жизни.
Для борьбы с суицидальными тенденциями человек должен мобилизовать все силы своей души и вспомнить о Боге, который «для каждого положил свои пределы» (IX, 357). В богословском контексте самоубийство понимается не только как выражение сомнения, но одновременно трактуется и как восстание создания против Создателя. Совокупность гогенгеймовских рекомендаций, относящихся к сфере парапсихиатрии, можно обобщить в едином призыве к милосердию и сочувствию. В представлении Парацельса эти профессиональные добродетели врача необходимы при общении с пациентами, страдающими эпилепсией и различными формами помешательства. [230] С милосердием непосредственно связано восхищение жизнью, воспринимаемой как драгоценнейший дар божества. Даже ребенок, находящийся в утробе матери, несмотря на то, что он скрыт от посторонних глаз, является полноценным человеком (IX, 257). То же самое справедливо применительно к уродам и душевнобольным людям. По словам Гогенгейма, «таких уродов нельзя считать неполноценными людьми» (IX, 305). Свои соображения по этому вопросу автор, как и в остальных случаях, завершает апелляцией к Богу. «То, что наносит вред телу, разрушает обитель Всевышнего» (IX, 257), – пишет он. При вдумчивом прочтении это высказывание вызывает удивление. Со стороны Гогенгейма было бы логичнее предположить, что все, даже самые чудовищные, болезни уже изначально входят в творческий план Создателя, в то время как приведенная выше фраза потенциально содержит в себе элемент сомнения в божественном промысле. Впрочем, похожие рецидивы можно найти у Лютера и даже у Лейбница, классика теодицеи (оправдания Бога перед лицом зла, совершающегося в мире) и защитника теории о Земле как лучшем из миров. Если болезнь или сильная боль способна разрушить «обитель Всевышнего», все в конечном итоге зависит от душевных сил пациента. В этом смысле больному, по меткому замечанию Райнольда Шнайдера, отводится наиболее ответственная роль перед лицом возможного разрушения. [231] Что случится, если у него недостанет сил для противостояния болезни? Как далеко простираются исцеляющая десница и целительные слова Христа? Касаются ли они слуха врача? Окончательный ответ может дать только смерть, за кулисы которой нам не дано заглянуть. К наиболее впечатляющим местам в творчестве Парацельса относится описание смерти душевнобольного, которое содержится в позднем сочинении врача «О происхождении душевнобольных». Сумасшествие трактуется здесь как возвращение «в состояние животного разума». Однако рядом мы находим слова, описывающие реальность, в которой встречаются божественное и человеческое милосердие: «С другой стороны… когда безумца уносит смерть, его безумие исчезает. Смиренный и тихий, он лежит на том месте, где его покинула душа… и становится очевидно, что в этот момент мы видим перед собой чистого и свободного человека» (XIV, 91).
Глава XII Собачья цепь в Аппенцелле – легенды и факты
Из-за того, что я нигде не задерживался надолго…
(XI, 141)
Начало зимы 1531/1532 годов выдалось на удивление мягким. В декабре 1531 года среднесуточная температура была не несколько градусов выше, чем обычно. В то же время в эти теплые декабрьские дни по Швейцарии пронесся опустошительный смерч, оставив после себя разрушенные дома и разоренные хозяйства. Ураган пощадил только Восточную Швейцарию. [232] Вскоре после смерти бургомистра Кристиана Штудера, последовавшей 30 декабря 1531 года, пошел снег. Новым городским главой стал «наш господин доктор Иоахим фон Ватт». По словам Иоганна Кесслера, Бог наградил новоиспеченного бургомистра мудростью, милосердием и мужеством, а его избрание ознаменовалось «резким изменением погоды» (KS, 387). В январе 1532 года вся страна оделась снежным покровом, который, в отличие от сегодняшнего дня, не приводил в восторг швейцарских обывателей XVI века. Никто не думал о горнолыжных курортах, а понятия зимнего туризма вообще не существовало. Снежные сугробы, которым радовались лишь дети, вызывали особое недовольство пастухов. Возможность прокормить скот холодной снежной зимой была далеко не у каждого, и в этом отношении разница между богатыми и бедными крестьянами ощущалась особенно остро. К примеру, если семья богатого крестьянина Николауса фон Флю могла содержать круглый год до 10 коров, то крупный скот многих соседних хозяйств часто страдал от недостатка корма. Что касается Восточной Швейцарии, то здесь и зимой хватало работы. Здесь на протяжении всего года активно развивалось сукноделие. Для доктора Теофраста тот год стал началом зимы личной досады и разочарования. По собственным словам Гогенгейма, его душа «покрылась снегом чужбины» (I, I, 82). Вероятно, если бы Бартоломе и Елена Шовингер предложили ему воспользоваться гостеприимством уютного домика в Лохе, пребывание Гогенгейма в окрестностях Санкт-Галлена затянулось бы на неопределенный срок. Однако этого не произошло.
Снег, покрывший в 1532 году Санкт-Галлен и его пригороды (город расположен на высоте 676 метров над уровнем моря, что существенно выше Базеля и Цюриха), ассоциировался у Гогенгейма с духовным снегом, завалившим пути реформационного движения. Это перенесение природного фактора в духовную плоскость не было связано с возвращением аббата Дительма Бларера, с которым Гогенгейм всегда мог договориться. По всей видимости, его не беспокоил и частичный запрет на открытое совершение реформированного богослужения. Многие современники Гогенгейма подчеркивали, что ни разу не видели его в церковных собраниях протестантов. Он был скорее католиком, хотя католическая месса интересовала его так же мало, как и протестантские службы. Многие упрекали Гогенгейма в симпатиях к баптистам. Правоверным католикам и протестантам казалось, что он уделяет слишком много внимания вопросам влияния Святого Духа на человека. На этом фоне даже критика Гогенгеймом анабаптистов осталась незамеченной. Характер взаимоотношений доктора Теофраста с аббатом Санкт-Галлена представляют для биографии ученого второстепенный интерес. Более важным представляется в данном случае разочарование в большой любви, постигшее Гогенгейма. В годы Реформации эта любовь включала в себя открытие новых путей познания, интенсивные контакты, дружбу и противостояния. Притягательную силу Реформации для большинства гуманистически настроенных интеллектуалов можно сравнить с очарованием марксизма в Новейшее время. Гуманисты были мечтателями новой эпохи. Для них Реформация не была утопией, но воспринималась как возможность для реализации прогрессивных идей. Пройдя предварительную стадию подготовки, они на краткое время насладились успехом и в результате потерпели неудачу. [233]
