Наталия Варбанец - Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе
Острота представленного им круга идей особенно наглядна при сопоставлении с другим, тоже анонимным, но вполне современным сочинением, которое появилось в связи с провозглашением «Священной Римской империи германской нации» (см. гл. I) и с запрошенными по этому поводу императором Сигизмундом на рейхстаге 1437 г. предложениями по реформации имперской структуры. Как бы в ответ и возник в 1438 или 1439 г. и стал распространяться в списках (печатно в XV в. издавался четырежды) политический памфлет, известный как «Реформация императора Сигизмунда». «Реформация» от имени Сигизмунда (он в 1438 г. умер) предлагала проект «христианизации» Империи путем установления в ней «божьего», по сути — абсолютистского порядка императорской властью, опирающейся на города и на силу «малых» и «простых» (die cleynen, die gemeinen, die ainfeltigen), ибо последние в отличие от могущественных и ученых заинтересованы в «божьем порядке». Термин этот подсказан проектом социального устройства — «Божьим законом» Яна Гуса, но «Реформация» много радикальней: автор резко выступает вообще против крепостного права (обосновывая его противозаконность тем, что искупительная жертва Христа относилась ко всем сословиям и этим установила их равенство), предусматривает насильственное приведение к «божьему порядку» сопротивляющихся реформации князей светских и духовных (и, конечно, папы римского), сурово регламентирует доходы и образ жизни духовенства и монашества, обязанности светских властей. Есть и мотив перехода мусульман (здесь уже турок) в христианство, но при условии, что христиане на деле будут соблюдать божественное право и свободу, и никто не сможет объявить другого своей собственностью, тогда и крестовый поход не нужен. По сути «Реформация», обращаясь к государственной власти и праву, лишь конкретизировала идеи «Сивиллиной книги», частью полемически. Угрожая от имени wir, die gemeinen — мы, простые — «приложить свой разум к добрым делам» (т. е. к революционным действиям), если «божий порядок» не будет установлен, она в основу его полагала монархический принцип. В «Сивиллиной книге» роль Фридриха кончается с завоеванием «царства мира» — освобождением Иерусалима символического (о реальном тогда не помышляли, гальванизировать эту идею пытались ближе к концу века в противовес народной): свободным народам император не нужен. Ожидание Страшного суда, выдвигая на первый план заботу о «вечном спасении», по неправедности духовенства и светских господ исключало повиновение им и было оправданием той потайной крестовопоходной общности для «добрых дел» — народной церкви или ордена, которая снова сказалась в немецких народных движениях 1430–40-х гг. и в знамени Башмака. Можно уточнить, когда «Сивиллина книга» (являвшаяся одним из текстов этой общности) могла обрести для Гутенберга свое значение. В 1439 г. более сорока лет занимавший страсбургский епископский стол Вильхельм фон Дист на очередном этапе своей борьбы за восстановление феодального подчинения города, заключив договор с бургундским герцогом, призвал на Страсбург арманьяков. Вторжение их произошло в ночь на 26.II, начались грабежи, убийства, насилия над жителями окрестностей, налеты на городские предместья. Пока город не слишком согласно организовывал оборону, в нем собрались беженцы из округи. И именно здесь впервые отмечено знамя с изображением креста, богоматери и башмака (ранее оно угадывается в вормсском крестьянском восстании 1431 г.). Под этим знаменем 400 (или 600) невооруженных — больше крестьяне, но с ними и бюргеры — бросились к месту засады нескольких тысяч арманьяков и были рассеяны ими (но с большими для себя потерями, так что какое-то — камни, дубье, косы — оружие у нападавших было). Перед тем городские власти, дать оружие беженцам опасавшиеся, запретили безоружным выход из города, вылазка была самовольной (и перекликается с крестьянским крестовым походом 1095 г. и подобными акциями, основанными на вере в победу «народа божьего» независимо от оружия). За этим последовала жестокая партизанская война, в 3 недели изгнавшая арманьяков из Эльзаса. Гутенберг в это время был в Страсбурге. Нет данных, чтобы видеть в нем участника событий. В Страсбурге же — есть такая гипотеза — почти в это самое время неизвестный автор обнародовал «Реформацию Сигизмунда». Нет зацепки, чтобы предположить связь между ними. Но есть «Сивиллина книга», которая говорит о позиции изобретателя (и страсбургского сообщества) в социальной борьбе тех дней. Мог ли он помышлять поднести Фридриху такой текст? Это было в духе эпохи: всего 12 годами ранее прорвалась к Карлу VII Жанна д’Арк с утопией сделать из него народного короля (а подвиг Жанны в германских землях был широко известен, недаром ее имя в 1431 г. разыграли в послании против таборитов).
Объективно избрание Фридриха означало крах реформационных надежд и «Священной Римской империи германской нации» (что потом и вызвало в немецкой реформаторской партии намерения его переизбрать). Вышедший на политическую арену, когда в Европе колебались основы феодального строя, он встал прежде всего на их защиту, последовательно предавая патриотические интересы, поэтому с 1446 г. поддерживал папский диктат, с интронизации Пия II перешел в наступление на немецкие реформаторские гнезда. Неясно, могли ли знать современники написанное в 1443 г. Энеем Сильвием Пикколомини, тогда еще советником императора, обращение Фридриха за помощью к Карлу VII, где весьма точно сформулировано, что восстания сервов против господ — угроза для всех королей. Но известно было, что вторичное вторжение арманьяков и оккупация ими части Эльзаса под водительством дофина Франции в 1444 г. произошли с его согласия и в вынудившей их уйти партизанской войне — местами под знаменем башмака — отождествления его с народным Фридрихом быть не могло (в немецком крестьянстве подстановка реального короля вместо народного не получилась). В это время Гутенберга в Страсбурге уже не было. И вероятно, что его исчезновение в марте 1444 г. было вынужденным, даже бегством, но совсем не от недовольства компаньонов. По обращению Фридриха III к французскому королю видна решимость этого якобы нерешительного императора расправиться с антифеодальным движением, а значит — с идейными его обоснованиями. Для печатника «Сивиллиной книги», объявившего в ней свое имя в надежде на иное развитие событий, такой их крен был угрожающим. Можно полагать, что братья Дритцены, чтобы получить секрет производства, части которого были у них в доме, деятельность сообщества из виду не упускали, пути для доноса или для шантажа таковым ни им, ни кому другому заказаны не были. Предполагать снисходительность к еретизму — тогда жупелом было гуситство — у занявшего в 1440 г. страсбургский епископский стол молодого пфальцграфа Руперта (который и «кормление» это получил как отпрыск королевского рода, и первые годы своего епископата ознаменовал похождениями отнюдь не духовного свойства, и в деле защиты от арманьяков в 1444–45 гг. держался уклончиво), оснований нет. Сам ли увидел Гутенберг нависшую опасность, был ли предупрежден «по цепочке» того братства, к коему принадлежал, его уход из Страсбурга правдоподобней всего связывать с такой угрозой. Нельзя судить, фигурировала ли «Сивиллина книга» в судебном разбирательстве 1455 г. в Майнце. По ряду признаков — по тому, что Фуст и Шеффер в 1457 и 1459 гг. отважились на свой колофон, что Дитер в 1459 г. удалил Гутенберга в Бамберг и др. — можно думать, что подозрение в ереси, хотя судом снятое, для каких-то значимых здесь кругов продолжало на нем висеть. Прямой связью «Сивиллиной книги» с народным еретизмом диктовалась для ранних известий необходимость так или иначе отженить Гутенберга от указанной в ее колофоне даты изобретения. Тем более, что крестовопоходно-хилиастическая форма антифеодальных движений — вплоть до крестьянской войны 1525 г. и в ней самой — была в Германии постоянной. Можно ли думать, что эта брошюра, от которой ныне известно пол-листка, имела столь длительную жизнь? Если предполагать крестьянский (и смыкавшихся с ним городских низов) ареал бытования (крупный шрифт делал брошюру доступной и для полуграмотных) — безусловно. О долгожительстве книги в этой среде можно судить хотя бы по русским раскольникам. А для книжных кругов она, благодаря объявлению об изобретении, если не сразу (сперва, быть может, как курьез), то после Псалтыри 1457 г. обрела значение первого памятника печати. Так, по-видимому, сначала воспринял ее Вимпфелинг, старавшийся восстановить попранную в Майнце по отношению к Гутенбергу справедливость, затем испугался и после попытки сохранить имя изобретателя, разделив его на «некоего страсбуржца» и майнцского Генсфлейша, вообще о нем замолчал. Быть может, гласно утверждать его первоизобретательство в 1490–1500-х гг. позволила наступившая после смерти Фридриха как бы повторность ситуации — новый император, активизация турецкой опасности. В эти годы в страсбургской и базельской титульной гравюре возникает символика «Сивиллиной книги» (в изданиях крестовопоходного призыва гуманиста Себастьяна Бранта к Максимилиану I она была верноподданической, не раз издается текст (вторая версия). Это продлилось недолго: с 1509 г. Йоханн Шеффер снова смог заменить Гутенберга своим дедом. Фуст-шефферовская конструкция изначально исходила из неприемлемости начавшего с «Сивиллиной книги» изобретателя книгопечатания. Другое дело, что Петеру Шефферу пришлось слегка попятиться (см. гл. VIII), считаясь с известностью Гутенберга у современников, с его положением при Адольфе Нассау, со слухами о страшной его смерти (или с ее реальностью: она напоминает расправы тайных судов с неугодными им людьми).
