Адам Чарторижский - Мемуары
Генерал Беннигсен никогда больше не показывался при дворе. Он лишился своего места литовского генерал-губернатора, которое было отдано генералу Кутузову. Только в конце 1806 года Беннигсен выдвинулся вновь, благодаря своей военной репутации, и Александр поставил его во главе армии, сражавшейся при Эйлау и Фридланде. Князь Платон Зубов, заведомый вождь заговора, несмотря на все употребленные им старания, не получил никакого назначения и, чувствуя, насколько императору было неприятно его видеть, уехал в свои поместья и там пытался создать себе подходящие условия жизни запоздалой женитьбой на одной красивой польке. Он скитался по Европе, не встречая ни в ком к себе уважения, и вскоре умер, не вызвав ничьих сожалений.
Я говорил уже о том, каким образом был выслан генерал Пален. То же было и с Паниным. По прошествии нескольких месяцев, перед отъездом на коронацию, император отрешил Панина от заведывания иностранными делами. Оба главные зачинщика заговора были отданы под надзор высшей полиции и получили приказание не только не показываться при дворе, но даже никогда не появляться там, где будет император, и быть всегда вдали от того места, куда он приедет. Карьера их была разбита и уничтожена. Им пришлось навсегда отказаться от сродной им общественной деятельности и влачить свою жизнь в уединении и заброшенности, из которых им уже не суждено было выйти.
Следует признать, что наказание, выпавшее на долю этих людей, так же как многих других, было самым тягостным, можно сказать, самым жестоким, какое только можно было бы наложить на них. Но всего беспощаднее император Александр наказал самого себя. Трудно описать, как глубока была его скорбь, как трогательны были его сожаления и угрызения совести, которые он постоянно старался оживлять и растравлять в своей душе.
Приближалось время коронации. Двор и вся петербургская знать отправилась в Москву в конце августа 1801 года. Ясно представляю себе, что творилось в это время в душе императора среди окружавших его великолепных, разнообразных празднеств, пышности, блеска, почестей и расточавшихся перед ним выражений любви и энтузиазма. Празднества, приемы, обряд коронования, без сомнения, еще живее напоминали ему отца, всходившего при такой же торжественной обстановке по этим ступеням трона. Блестящий апофеоз верховной власти, вместо того, чтобы возбудить честолюбие Александра, льстить его тщеславию или развлекать его, наоборот, увеличивал до крайности его внутреннюю муку. Я думаю, он никогда не чувствовал себя более несчастным. Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя. Со мной он чувствовал себя всего приятнее, я всего менее стеснял его: с давних пор он доверял мне свои тайные мысли и страдания, поэтому мне, не в пример другим, было дозволено входить в его кабинет, когда он предавался этому мучительному упадку духа, этим отчаянным угрызениям совести. Иногда я входил самовольно, — когда он слишком надолго погружался в страшную задумчивость. Я старался вывести его из этого состояния, напомнить ему о его обязанностях, о работе, к которой он был призван. Александр смотрел на эти обязанности, как на тяжелое бремя, которое надо было нести, но чрезмерные угрызения совести, его строгость по отношению к самому себе, отнимали у него всякую энергию. На мои увещания, на мои слова, с которыми я к нему обращался, желая поднять в нем энергию и надежду, он отвечал: «Нет, это невозможно; против этого нет лекарств, я должен страдать; как хотите вы, чтобы я перестал страдать? Этого изменить нельзя».
Близкие ему люди боялись не раз, как бы он совершенно не лишился рассудка; и так как я был единственным в то время человеком, который мог говорить ему все, не стесняясь, то меня постоянно просили об этом, и я думаю, что мои заботы не были бесполезны и помогли молодому императору не пасть под тяжестью преследовавшей его страшной мысли. Несколько лет спустя великие события, в которых император Александр играл такую выдающуюся и славную роль, доставили ему удовлетворение и в продолжение нескольких лет напрягли все его способности; но я убежден, что впоследствии та же ужасная мысль снова завладела им, и именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался, быть может, несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий.
Не раз, когда разговор переходил на эту грустную тему, император Александр повторял мне подробности того, как он предполагал устроить отца в Михайловском дворце, предоставив ему, по мере возможности, пользование загородными императорскими дворцами. «Ведь Михайловский дворец, говорил он, был любимым жилищем отца, ему было бы там хорошо, он имел бы в своем распоряжении весь Летний сад для прогулок верхом и пешком». Александр хотел выстроить там манеж и театр. Он мечтал о том, что ему удастся сосредоточить здесь все то, что могло бы доставить удовольствие и развлечение его отцу и сделать его счастливым. Он судил о нем по себе. Благородному характеру Александра всегда была свойственна какая-то женственность, со всеми присущими ей приятными, положительными и отрицательными чертами. Часто случалось, что он мысленно строил планы, которые ему нравились, но которых нельзя было осуществить в действительности. На этом идеальном фундаменте он возводил целые фантастические замки, заботливо улучшая их в своем воображении. План, придуманный им для устройства судьбы своего отца путем устранения его от престола, был в высшей степени непрактичен. В особенности, этот план был невыполним в России. Александр был тогда молод, неопытен, почти детски доверчив, и эти природные черты его характера ослабели лишь с течением времени.
Глава IХ
1801–1802 гг.
Характер Александра и его царствование. Неофициальный комитет. Министерские комбинации. Реформы. Отношения с Францией. Свидание с прусским королем в Мемеле. Преобразовательная деятельность. Внешние сношения
Взгляды и чувства Александра, казавшиеся мне столь прекрасными в русском великом князе, по существу не изменились и теперь; но когда при императоре Павле Александр ближе стал к делам управления, а затем получил в свои руки неограниченную власть самодержавного монарха, его взгляды и чувства должны были получить иной оттенок. Однако он по-прежнему сохранял их в глубине своего сердца. То было нечто вроде многолетней тайной страсти, которую человек не решается открыть равнодушному и неспособному понять свету, но которая неотступно держит человека в своей власти, готовая увлечь его при первой возможности. Я еще часто буду иметь случай возвращаться к этой черте, столь важной для выяснения характера Александра. Проникнутый сознанием своего могущества и тех обязанностей, которые оно на него возлагало, Александр временами походил на человека, любящего потешаться забавами детства и лишь с сожалением оставляющего любимое развлечение для обязательных занятий текущей жизни.
