Генрих Айнзидель - Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948
Напряжение достигло высшей точки, когда однажды меня вызвали к комиссару Савельеву, которого из-за хромоты прозвали Дубовая Нога. Это был один из специалистов НКВД по работе с офицерами — выходцами из консервативной знати и близких к армии слоев общества. За последние годы он сумел склонить многих из них к тому, что они стали проповедовать ориентацию Германии на Восток. Савельев принял меня в присутствии Левес-Лицмана, майора фон Франкенберга и Еско фон Путткамера.
— Итак, вы очень разочарованы, господин фон Айнзидель? — спросил он, медленно, тщательно взвешивая каждое слово, но не глядя на меня.
Я не стал этого отрицать.
— Некоторые наши поезда идут и на восток, господин фон Айнзидель! — Пристальный взгляд его круглых глаз под густыми ресницами медленно уперся в меня, губы тронула улыбка.
Я посмотрел на Путткамера, который с выражением лица как у игрока в покер смотрел на Савельева. Франкенберг покраснел, а потом стал белым, как стена. Левес-Лицман едва скрывал свое удовольствие от дискомфорта, который я испытывал. Что касается меня, то меня буквально парализовал ужас. Никто из членов комитета не подвергался прежде таким неприкрытым угрозам в присутствии свидетелей, по крайней мере, я не помнил таких случаев. Я с трудом сохранял самообладание.
— Я никогда не сомневался в этом, господин Савельев, — ответил я самым беззаботным тоном, на который был способен.
— Отлично, — ответил Савельев и вышел из комнаты.
— Что ж, все ясно, — взволнованно воскликнул Франкенберг, — я всегда предупреждал вас, Айнзидель, что однажды вы договоритесь до того, что вам оторвут голову. С этими своими предложениями вы будто бросились в кипяток.
После этого и он покинул помещение. Франкенберг у нас отвечал за службу новостей. Самым большим удовольствием для него было носиться из комнаты в комнату, проверяя эффект, который оказывали на окружающих новости из его уст, будь то настоящая сенсация или простая ссора между двумя обитателями здания.
Левес-Лицман неожиданно для меня попытался подбодрить мой дух.
— Все это ничего не значит, он хотел всего лишь напугать вас. На самом деле он ничего такого не имел в виду.
— Вам лучше знать, что он имел в виду, — ответил я, вложив в свои слова двойной смысл.
Сосед Левес-Лицмана по комнате Путткамер, единственный человек в нашем здании, с которым я позволял себе говорить откровенно, как-то еще давно рассказал мне о ночных беседах Левес-Лицмана с сотрудниками НКВД.
Вынесенное мне публичное предупреждение не прошло даром. После этого все в комитете успокоилось. Каждый старался, по возможности, избегать споров о политике, разговоров о судьбе военнопленных. Мы играли в бридж, учили русский язык или просто прогуливались сквозь снежные заносы по берегу замерзшей Клязьмы.
В Германию отправилась последняя партия репатриантов. В ней были священники-протестанты — епископ Круммахер, Шредер и Зонихсен, а еще Левес-Лицман и, ко всеобщему удивлению, двое из подписавших нашу петицию — отец Кайзер и полковник Штейдле.
Нас лишили радио, последнего, помимо газеты «Известия», средства связи с внешним миром. Газеты, которые прежде мы время от времени получали из советской зоны оккупации, тоже перестали поступать. Национальный комитет умер навсегда.
25 мая 1946 г.Сегодня утром нам неожиданно объявили, что здание Национального комитета закрывается. Правительство Советского Союза отменило законы военного времени, и этот дом, в котором мы живем, должен быть возвращен профсоюзу в качестве санатория, как это было до войны.
Обитателей здания поделили на две группы. Тщетно мы пытались понять, на каких принципах основано это деление, но так и не смогли обнаружить, были ли критериями отбора доверие и доброе отношение или, наоборот, подозрения со стороны НКВД. Меня включили в группу, куда, помимо генералов Зейдлица, Корфеса и Ленски, входят Хоман, Штосслейн, Франкенберг, Флейшер, Путткамер, адъютант Паулюса полковник Адам и еще несколько офицеров. Местом, куда нас отправляют, стал лагерь для генералов № 48, в 240 километрах к северо-востоку от Москвы, близ Иванова. У здания появились два грузовика, куда нас погрузили, как селедку.
— Спасители Германии могут отчаливать, — прокомментировал я это на ухо Путткамеру.
Вечные оптимисты под предводительством Хомана даже при таких обстоятельствах попытались оставить послание благодарности советским властям за то, что «те благородно и совершенно бесплатно предоставили в наше распоряжение здание, чтобы отсюда мы могли бы вести борьбу за освобождение своего народа». Но даже они, в конце концов, замолчали и попытались сделать хорошую мину при плохой игре.
И только один из нас потерял самообладание: несостоявшийся отец нации генерал Вальтер фон Зейдлиц. Когда улыбчивый русский комендант здания, который уж никак не был виновен в том, что с нами происходило, подошел к нам с традиционным русским вопросом «Как дела?», Зейдлиц сначала просипел: «Очень…», а потом кричал все громче и громче, пока, наконец, его голос не сорвался: «Очень, очень, очень хорошо… хорошо».
Глава 10
Призрак Сталинграда
Вчерашний взрыв гнева фон Зейдлица был вызван не только унижением генералов и всех нас. За день до нашего отъезда генерала Винценца Мюллера, люто ненавидимого Зейдлицем, на машине генерала Петрова отвезли на виллу в Москве, где в почти роскошных условиях содержались фельдмаршал Паулюс и генерал Бушенхаген, вернувшиеся с Нюрнбергского процесса, где выступали свидетелями. Получилось так, что великий соперник Зейдлица Паулюс, которого он всегда хотел превзойти, живет в особняке и посещает московские театры, кино и музеи, а его, Зейдлица, везут в жалком грузовике обратно на то же место, откуда его когда-то забрал элегантный «бьюик». Здесь было от чего потерять самообладание.
Путь Паулюса, конечно, сложился совсем по-другому. Прошло около двух лет с тех пор, как фельдмаршал впервые приехал в Лунево. В тот день, 22 августа, Зейдлиц полагал, что находится на пороге своего триумфа. Только прошлым летом Паулюса, наконец, забрали из небольшого деревенского домика, где он проживал в компании нескольких генералов и полковников, и перевезли сюда. Сначала его встретили очень неприязненно. Почти все обитатели здания комитета были бывшими «сталинградцами» и питали по отношению к фельдмаршалу чувство острой обиды. Они обвиняли его в первую очередь в том, что он недостаточно энергично боролся против Гитлера, а во-вторых, в том, что он недостаточно умело организовал оборону окруженной группировки. Наконец, фельдмаршала упрекали в том, что он не взял на себя ответственность за капитуляцию и в то же время не стал продолжать бои в окружении.
