Ирина Гуро - Анри Барбюс
По его инициативе в Париже, а затем в Лондоне прогрессивные деятели организуют контрпроцесс над подлинными виновниками поджога рейхстага. Судят Гитлера, Геринга, Геббельса. Выходит «Коричневая книга» — сборник вопиющих, разоблачающих документов и показаний свидетелей.
Ежедневно Барбюс получает подробные данные о ходе процесса в Лейпциге. Это официальные материалы, пресса, сложными, тайными путями пришедшие сообщения с мест.
История революционного движения знала много примеров героизма революционеров на суде палачей. Димитров продолжил лучшие традиции пролетарских борцов. Он вел свою защиту как обвинение, умно, бесстрашно и с невероятным самоотвержением.
Процесс длился почти три месяца. Свидетелями обвинения выступили «20 полицейских, 6 провокаторов, 2 шпика, 2 вора, 8 нацистских государственных чиновников, 3 фашистских депутата, 7 фашистских активистов, 1 сумасшедший, рейхсминистры Геббельс и Геринг», — сообщал Барбюс в статье «Будем судить судей!»
И все же провокационный процесс провалился. Великая сила массового движения во всем мире за свободу Димитрова вырвала его из фашистского застенка. В тот день, когда радио принесло известие об освобождении трех болгар и принятии их в советское гражданство, в рабочих кварталах Берлина, как и во всем мире, царило ликование.
«Правда» на русском языке продавалась в Берлине. Геббельс рассудил, что немцы русского языка не знают, зато можно сколько угодно драть глотку о том, что в Третьем рейхе — «свобода печати».
5 марта 1934 года рейхсминистру доложили о том, что на первой странице сегодняшней «Правды» помещена фотография Димитрова и его товарищей. Они сняты среди руководящих деятелей Коммунистической партии и Советского государства.
— Мы, кажется, от него никогда не избавимся! — сказал «министр — бездонная глотка» и приказал конфисковать «Правду».
Геббельс не успел закончить свое обычное упражнение — он считал себя как оратора равным только Демосфену и, подобно ему, тренировался в произнесении речей: доложили, что все номера «Правды» в газетных киосках раскуплены. Более того, они исчезли из читален.
Немцы действительно не читали по-русски. Но они увидели фотографию. Они не были слепы.
В это время в Москве на Брянском вокзале работницы Трехгорки торжественно и сердечно встречали скромную старую женщину в черной шали. Женщина вышла из вагона, утирая слезы радости.
Это была мать Георгия Димитрова, приехавшая в Москву, чтобы встретить сына, спасенного великим народом.
Еще в Берлине, по освобождении из тюрьмы, Димитров потребовал письма и телеграммы, накопившиеся за время его ареста и задержанные тюремной администрацией. Их было множество. Имена, известные и дорогие всему миру и никому не ведомые, послания Горького, Роллана и Барбюса, простые строки простых людей.
Димитров пишет Барбюсу полное признательности письмо. Он говорит о неотразимой силе коллективной борьбы, организованной Барбюсом в связи с процессом.
«Я знаю, что Ваше внимание и внимание Ваших друзей адресовалось не мне лично и не моим соратникам. Это была борьба всех нас против фашистского варварства.
…Буржуазия ни перед чем не остановится, чтобы посеять ужас в рядах социалистической интеллигенции. Она не остановится ни перед какими преступлениями и подделками…
Но трудности не должны нас пугать, и они не испугают ни Вас, ни Ваших друзей. Великая цель требует огромного риска».
В той тяжелой и опасной борьбе с угрозой войны, с фашизмом, которую годами вел Барбюс вместе с лучшими людьми мира, он знал поражения, но знал и славные победы.
Одною из них было спасение Димитрова.
2
Получив сообщение о том, что прибыла нелегальная литература, Бруно выехал в Гамбург. Литература пришла из-за границы трудным, кружным путем. В Гамбург ее доставили коммунисты-рыбаки, плававшие к берегам Норвегии. Это были опытные отважные люди, с которыми Бруно не раз уже имел дело.
Человек, хранивший груз, жил в Альтоне, старом городе на другом берегу залива.
Вечером Бруно пробирался по узким захламленным улицам. В рыбацком доме его ждали. Немолодой человек, бывший докер, а теперь мелкий чиновник портового управления, обычно принимал опасный груз. Он привык к этой работе, как много раз в жизни привыкал ко всякой другой. Она таила в себе угрозу свободе и даже жизни. Что же, он не раз рисковал тем и другим.
Они обменялись скупыми репликами.
— Все благополучно, Оскар?
— Пока все целы.
— Я приехал за грузом.
— Понимаю.
Оскар вышел во двор; слышно было, как он шлепает сапогами по лужам под окнами. И Бруно понял, что литература хранится в сарае, заваленном углем, старыми сетями, хламом. А принадлежал сарай даже не Оскару, а домохозяину, владельцу почти всех подобных домишек в Альтоне, местному наци. И сам хозяин, широко занимавшийся контрабандой, нередко присылал сюда своих людей с поручением спрятать ящик французского вина.
Оскар без лишних вопросов принимал и людей хозяина и их ношу. Никто не подозревал, что к нему ходят другие люди, доставляя другой груз.
Оскар вскоре вернулся и со сноровкой человека, привыкшего носить тяжести, поставил на пол два чемодана.
Не стоило больше задерживаться здесь.
— На площади я остановлю такси…
Оскар прервал Бруно:
— Погоди!
Это было против правил и не обычно для молчаливого Оскара.
— Ты знаешь, что здесь? — спросил он.
Ну конечно, Бруно знал, что в чемоданах антифашистская литература. Но Оскар имел в виду другое…
Он щелкнул замком, поднял крышку. Да, как Бруно и ожидал, здесь были пачки газет и брошюр.
Они лежали аккуратно и тесно, прижатые одна к другой, как патроны в обойме.
И по тому, как осторожно Оскар вынул небольшого формата книжку, Бруно понял, что нечто очень важное руководит им. Бруно удивило выражение лица этого человека. Тень трогательной задумчивости прошла по нему, как след дорогого воспоминания.
— Это о Тэдди, — проговорил он, все еще глядя на обложку. Крупные буквы ее как будто притягивали его, как будто он не хотел расстаться с этой вещью, пробудившей в нем воспоминания о его боевой молодости.
Но Бруно уже прочел крупные буквы заглавия: «Знаешь ли ты Тельмана?»
Это была брошюра Анри Барбюса, переведенная на немецкий язык, через кордоны границ, по тайным каналам дошедшая до этой хибары, где старый соратник Тельмана склонился над ее страницами, обуреваемый скорбью и гневом.
Бруно все понял. Для этого человека Тельман был не только вождем партии, отважным борцом, схваченным врагами, как боец на поле боя. Он был для него Тэдди, другом юных лет. Оскар видел его сейчас не за решеткой Моабита, а портовым рабочим, каким был он сам, агитатором, которого знал и любил весь трудовой Гамбург, а потом вся трудовая Германия. Он видел его вожаком восстания в этом городе, который был их родиной и колыбелью, цитаделью и оплотом.
