Г. Мунблит - Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове
— Это же садизм-подвергать себя таким пыткам! — закричал Петров. Он был, разумеется, прав. Но разве мы сами там, в Ленинграде, не знали этого? Не знали, что такая игра-малодушие? Знали. Но вот Петров подумал, что она нас забирала целиком, и в этом он ошибся. Мы даже вовсе прекратили ее после одного эпизода, — я, во всяком случае, что-то не помнил, чтобы мы после него затевали ее хоть раз. И я рассказал Петрову об этом. Вероятно, в оправдание. Вернулась как-то с шедшего в воинском клубе выездного спектакля Сухаревская и, попеременно останавливаясь своим удивленным взглядом на каждом из нас, словно ища у нас объяснений тому, что с ней произошло, рассказала следующую историю. На спектакле ей по пьесе надо было играть в легком газовом платье. Температура в зрительном зале стояла минусовая, и даже грим не способен был скрыть, как белели у актеров носы, щеки, подбородки, уши. Когда по ходу действия ей следовало приникнуть лицом к партнеру, она никак не могла оторваться: все потихоньку терлась о его плечо носом и подбородком… В антракте к ней в уборную постучался какой-то капитан и протянул ломоть хлеба и меховой офицерский жилет, видимо снятый с себя.
— Лидия Павловна, — сказал он, — вы уж извините меня, мы с вами не знакомы… Но я вас знаю по сцене уже много лет и очень люблю. Прошу вас, наденьте жилет… Если хотите, я сам выйду к публике и объясню, чтобы никто на него не обращал внимания, — ведь все понимают, каково вам играть… Сухаревская съела пол-ломтя у него на глазах-он настоял на этом, боясь, что она отдаст хлеб кому-нибудь из близких, — но жилет все же не надела: разрушился бы образ героини… После этого капитанского ломтя хлеба мы как-то незаметно для самих себя перестали придумывать, какой бы выбрали ужин или обед…
— Скажите, а почему вы принесли в «Огонек» только один рассказ? — неожиданно спросил Петров.
— То есть как почему один? Я вас не понимаю.
— Что ж тут непонятного: вы просто не захотели дать нам какие-нибудь другие ленинградские рассказы или он у вас единственный?
— Нет, есть и другие. Но я решил, что наиболее подходящий для «Огонька»-этот.
— И, по-моему, ошиблись. Конечно, мне трудно настаивать на своем мнении: вы были в Ленинграде, я-нет… Но я так думаю. И убежден, что прав. Понимаете, вот я послушал вас, узнал о будничных делах, — об этом нигде пока что не прочтешь, — но они рисуют мне Ленинград не менее величественным, чем подвиги, о которых сообщает Совинформбюро с Ленинградского фронта. А история о том, как капитан не тронул девушку, которая позвала его в дом… Я прервал его:
— Но почему, Евгений Петрович…
— Нет, вы послушайте: ведь те, кто не слышал того, что вы мне только что рассказали, ведь они скорее всего усомнятся в том, что все это было действительно так, как вы описали. И они тогда знаете что подумают? В окопе под Смоленском, на аэродроме под Харьковом, на подводной лодке в открытом море… «Ах, так! Я здесь мучаюсь, а моя в эту самую минуту какого-то замерзшего привечает в своей постели?..» А зачем им такие мысли сейчас подбрасывать, как вы думаете, а? И как вы полагаете: помогут сегодня нашим людям эти самые мысли? Воевать помогут? Я честно попробовал еще раз представить себе все, как это было у меня описано, и, несмотря на опасения Петрова, все-таки не смог согласиться, что нарисованное мною способно породить хоть одну нечистую мысль. Но Петров, который судил обо всем по моему описанию, был, вероятно, прав. Не хватало, значит, в моем рассказе убедительности. Неожиданно он положил большую свою ладонь на мое колено и легонько пожал его.
— Не знаю, найду ли я слова, чтобы убедить вас, — сказал он, глядя на меня широко распахнутыми, горячими глазами, — но лично мне представляется неоспоримым, что есть какие-то темы, которые сегодня вообще не надо трогать. Ни за что, будь ты хоть семи пядей во лбу! И дело тут не в таланте. Литературе не может быть безразлична своевременность или несвоевременность выбора темы. Не может! Это как выбор направления главного удара! Я невольно улыбнулся.
— Чему вы улыбаетесь? — настороженно спросил он и тотчас снял с моего колена руку.
— Да так, Евгений Петрович. Вам мало, что вы бракуете мой рассказ, — вы хотите, чтобы и я участвовал в этом. На лице у Петрова появилась улыбка-молодая, веселая.
— Ничего подобного! Вовсе я не бракую ваш рассказ, — наоборот! Даю вам клятвенное обещание, что напечатаю его в первом же номере журнала, который выйдет под моей редакцией по окончании войны. Согласны? А пока вы отберете для «Библиотечки «Огонька» другие рассказы в знак того, что верите мне, и вручите их завтра же. Я не без умысла спросил вас с самого начала, что у вас есть еще. В нашу беседу неожиданно вмешался телефон. Он стоял на столе в противоположном углу, и Петров стремительно поднялся к нему. Должно быть, ему, как всем глуховатым людям, показалось, что он не услышал первых звонков. Была уже половина пятого, но на другом конце провода, видно, не удивились, что хозяин номера бодрствует. Звонили из «Правды»-я понял это по репликам Петрова-и просили немедленно приехать. Я поднялся, чтобы уйти. Петров на мгновение прикрыл мембрану рукой и сказал:
— Значит, договорились? До завтра! Но завтра мне уже не удалось с ним встретиться. Сборник своих рассказов я оставил секретарше «Огонька»-редактор журнала, как она мне объяснила, утром выехал на передовые, на направление главного удара. А к вечеру я и сам получил новое назначение… Месяца через два мне прислали из «Огонька» на Калининский фронт мою книжечку «Рассказы о войне». На обороте титульного листа стояло: «Отв. редактор Е. Петров». А спустя еще немного времени, развернув в блиндаже под Ржевом фронтовую газету, я увидел имя Петрова в траурной рамке…
КОНСТАНТИН СИМОНОВ
ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Это не статья и не воспоминания, — это просто несколько страниц из дневника, касающихся чудесного товарища и попутчика на фронтовых дорогах, человека, потерю которого я (наверное, как и многие другие) все еще не могу себе представить. Нигде так быстро не узнаешь человека, как на фронте. И мало того, что узнаешь близко, — главное, что узнаешь верно, таким, как он есть на самом деле. Мне пришлось пробыть с Евгением Петровичем Петровым бок о бок всю его последнюю фронтовую поездку, из которой вернулся он, — поездку на Север. Мне хочется рассказать об этом месяце, проведенном с ним вместе, потому что хотя до этого я был знаком с ним несколько лет, но узнал его по-настоящему только здесь. Поезд идет в Архангельск. Мы едем втроем и потому не скучаем. На одной из станций Евгений Петрович случайно встречает тоже едущего на Карельский фронт знакомого. Через полчаса знакомый перетащен уже в наш вагон, еще через пять минут он уже сидит у нас в купе, ему уже весело и уютно, и они, вдвоем с Петровым, смеясь, принимаются за мелкое дорожное портняжество. Через сутки станция, на которой сходить знакомому. Лес, маленький перрон и перспектива прождать сутки до пересадки. Мы едем дальше. Знакомому грустно расставаться с нами и не хочется вылезать на этой станции, где он не знает ни души. Мы прощаемся с ним в вагоне, но Петров выходит на платформу, стоит там с ним до самого отхода поезда, потом вскакивает на подножку и еще долго машет фуражкой. Мы едем дальше вместе, а знакомый остался один, Петрову не хочется, чтобы человеку было неуютно. Архангельск. Мы задерживаемся на сутки в ожидании дальнейших средств передвижения. Вечером мы идем по городу. На улицах много грязи, они запущены. У пристаней свален мусор. Завтра нам, очевидно, предстоит уезжать на фронт, и, казалось бы, нам мало дела до архангельского коммунального хозяйства. Но Евгений Петрович не может говорить ни о чем другом. Он рассержен. Ему очень нравится этот северный город, и поэтому его особенно раздражают неряшливость и грязь. Он говорит о том, как просто все это убрать и привести пристани в приличный вид. Потом мы проходим целый квартал в молчании Но Евгений Петрович, оказывается обдумывавший, как следует приводить город в порядок, добросовестно начинает развивать план этого мероприятия. Потом он вдруг спрашивает:
