Эдвард Радзинский - Наполеон. Мемуары корсиканца
В Смоленске у меня был выбор: прервать кампанию, как я и предполагал раньше, и остановиться в этом сожженном городе – обустроить его, доставить сюда продовольствие. Я даже сказал Коленкуру: «Мы отдохнем здесь, укрепим свои позиции, я пополню армию поляками, и посмотрим, каково будет Александру!» Можно было также отойти назад и перезимовать в Вильно (как я задумал раньше), выписать туда из Парижа «Комеди» и с удобствами перезимовать. А потом, объявив Польшу независимым государством, опять же призвать в армию благодарных, привычных к голоду и здешнему климату поляков… Я всегда говорил, что идти дальше Смоленска – самоубийство.
Император помолчал, потом продолжил:
– Почему я все-таки пошел? Я торопился закончить кампанию, ибо Париж – как женщина, его нельзя надолго оставлять… Но главное, – сказал он с какой-то странной болью, – близость Москвы. Она пьянила… Занять Москву, а оттуда повернуть на юг – в Индию. Ведь если русский царь решит заключить мир, этого уже никогда не будет! Надо было спешить, пока он не предложил мира… И я сказал маршалам: «Не пройдет и месяца, как я буду в Москве. Поверьте, сражение не за горами, без него они не посмеют отдать столицу. И мы разобьем их! И через шесть недель получим мир. Впереди – слава!»
Я был прав – генеральное сражение было не за горами. Мы продолжали перехватывать письма де Местра и узнали, что в Петербурге теперь «самое модное – ругать Барклая де Толли за его отступление». Я давно этого ждал. Когда нация унижена, она всегда находит козла отпущения.
И вскоре де Местр с восторгом написал своему королю: все советовавшие отступать прогнаны царем, и главнокомандующим собираются сделать фельдмаршала Кутузова. Они оба были членами масонской ложи, и оттого Кутузов был особенно мил сердцу хитрого пьемонтца… И действительно, был назначен старик Кутузов (которому в каком-то сражении прострелили голову). И наконец де Местр сообщил: «Все сведущие люди полагают генеральную баталию неизбежной».
Я повеселел. Русские сами не выдержали своей страшной тактики! Они решили дать бой у стен Москвы – своей древней столицы. Кроме того, мы узнали, что русский царь последовал моему совету и уехал из армии. Кто-то из иностранцев-фаворитов (русские никогда не осмелились бы на это!) прямо сказал царю, что «одно его присутствие выводит из строя тысячи человек, необходимых для его охраны». Наконец-то они поняли, что любой говнюк во главе армии, даже этот одноглазый старик, которого я бил при Аустерлице, лучше их бездарного царя. И я сказал своим маршалам: «Как видите, они со мной согласились во всем. Пусть царь носит военный мундир, но уберет в сундук свою бесполезную шпагу. Давайте готовиться к решительной битве, которую я вам предсказал».
Отъезд царя спасал русских от многих его абсурдных решений. Все тот же де Местр написал прелестную фразу, над которой я много смеялся: «Уважение к власти в России таково, что если император захочет сжечь Петербург, никому и в голову не придет сказать, что это повлечет за собой некоторые неудобства». Он был прав – русские не могут возражать своему царю, ибо они слишком хорошие подданные. Страна рабов…
Я все чаще напевал в палатке. Из Парижа привезли несколько забавных новых романов, но я их теперь не читал. Я вновь был прежний. И маршалы повеселели. «Император – сама энергия», – сказал герцог Эльхиненский[31] Коленкуру.
Однако тон писем де Местра меня настораживал. Мы приближались к Москве, а пьемонтец писал: «Настроение в армии решительное. Да и разум говорит мне, что теперь Бонапарту не выбраться отсюда…» Они, видимо, хорошо знали о множестве могил, которые моя армия продолжала оставлять за собой – европейские желудки не выдерживали ужасной пищи. Знали и о дезертирах, которые по ночам покидали части… Великая армия таяла на глазах.
И, наконец, она состоялась – желанная битва под Москвой.
В тот день я хотел быть счастливым, но был… озабоченным. Я повелел выставить портрет Римского короля перед моей палаткой, мимо которой шла гвардия занимать боевые порядки. Но потом повелел убрать. Я чувствовал неискренность в приветственных криках. «Сын австриячки» – так они его звали между собой… Мне донесли – кто-то уже болтал, что он-де принесет нам несчастье… что через него отомстит нам его двоюродная бабка – принесет гибель армии республики… Я повелел убрать портрет. И сказал: «Ему слишком рано глядеть на поле сражения…»
Я что-то предчувствовал – и оттого был в дурном настроении. Да, четыре месяца я жаждал этой битвы… и теперь не был весел! Я поймал себя на том, что странно бормочу: «Военное счастье – продажная девка!»
Я надел свой счастливый мундир с орденом Почетного легиона и крестом Железной Короны, долго натягивал сапоги… и вдруг ясно ощутил: старею… ноги пухнут… С трудом помочился… От простуды был заложен нос… Нет, не было обычной радости перед битвой! Подвели лошадь, я вскочил на нее… но тяжело… тяжело…
Я смотрел в подзорную трубу, как по равнине бежали в атаку маленькие фигурки. Взвился дымок – ударила батарея. Все-таки война – примитивное, варварское занятие, вся суть которого – в данный момент оказаться сильнее…
Но «данного момента» все не было. Русские в тот день стояли насмерть. Они были неузнаваемы… нет, узнаваемы – Прейсиш-Эйлау! Клочки земли, усеянные мертвецами, переходили из рук в руки. Прибежал адъютант от Нея. Маршал умолял о подкреплении, просил ввести в бой гвардию. Я сказал: «Он предлагает мне рискнуть остаться без гвардии за тысячи километров от Франции?»
В тот день победа оспаривалась с таким упорством, огонь был так губителен, что генералам приходилось платить своими жизнями, пытаясь обеспечить успех атак. Ни в одном сражении я не терял столько генералов… Моя артиллерия палила, кавалерия рубила, пехота шла врукопашную, но русские не двигались с места. Они были, как цитадели, которые можно разрушить только пушками – стреляя в упор!
Наступила ночь – русские не отступили. И только к рассвету они организованно отошли, оставив нам… двенадцать орудий! И это были все мои трофеи! Я велел отправить в Париж реляцию о победе, но я знал: русские не бежали! Мы не взяли ни одного знамени, не было пленных, одни мертвецы… Утром я прошел по полю сражения. Оно все было усеяно трупами и свежими могилами… Я узнал потом, что пятнадцать тысяч русских ополченцев всю ночь хоронили своих. И, только похоронив всех, они отошли.
Возвышенность за деревней находилась в центре нашей атаки. Теперь она вся была покрыта телами моих павших солдат… Помню, я спросил одиноко стоявшего на холме молоденького офицера, что он тут делает и где его полк. И он ответил: «Здесь». И показал на землю, усеянную синими мундирами.
