Григорий Грум-Гржимайло - По ступеням «Божьего трона»
– Так где же, ты говоришь, Сарымсак, находится наш перевал?
– Теперь его еще нам не видно… его заслоняет вон та гора.
– А как ты думаешь, снегу много на нем?
– На перевале – едва ли… Он крут, и ветер не позволит снегу на нем залежаться… Ну а под ним может встретиться. Уж больно позднее время! Теперь разве только самый отчаянный сунется через Бунлук…
И, приравняв нас к самым отчаянным, он вдруг без дальних церемоний сунул мне в руку повод двух заводных лошадей, взмахнул нагайкой, выхватил наскаку из чехла порученный ему бердановский штуцер и через мгновение уже крался водомоиной к широкой лужайке, видневшейся между двух невысоких холмов. Глаголев изо всех сил устремился туда же. Через минуту оба скрылись из вида, и оттуда, где скрылись, тотчас же послышались выстрелы…
– Ну, зачастили!.. Бьют вдогонку, стало быть, промахнулись.
Так оно и оказалось на деле. Охотники вернулись, не солоно похлебавши и, как водится, сваливая вину неуспеха один на другого… Стреляли в бургаков, ранили, будто бы, нескольких, но ни одного не убили – странное, но тоже, как мир, вечное утешение неудачников!
Мы тронулись далее. Увал за увалом, долина – одна, как другая, все картины хорошо нам известные, столь однообразящие северные, степные склоны восточной части Тянь-Шаня… Но вот, наконец, мы подошли и поближе к горам, при закате солнца миновали крошечное таранчинское поселение Бостан-су и мало-помалу втянулись в ущелье, которое должно было вывести нас к месту ночлега.
– Еще одна гора, и мы будем уже в гостях у дорги[71].
И вот, наконец, мы действительно на этой, столь давно желанной горе, и под ногами у нас глубокая долина р. Бай-ян-хэ.
Здесь рубеж. Позади ширится волнистая степь, изрезанная логами и однообразная на всем своем протяжении; впереди же кулисами уходят дикие скалы, служа подножием величественным скоплениям снега, из которых смерть давно уже сложила блестящие чертоги свои и откуда и теперь доносилось до нас ее леденящее и губящее все живое дыхание.
Итак, туда, туда, стало быть, в эти чертоги, в это белое царство вечного покоя и смерти?!
Мы стали быстро спускаться, а черная щель, раскрыв теперь свой широкий зев, тотчас же и поглотила нас в своем сумраке. Черные скелеты деревьев, черный кустарник, точно щетина торчавший и справа и слева, черные глыбы камней, неизвестно с чего перегораживавшие вдруг нашу дорогу, – все это, при неверном освещении полумрака, принимало теперь такие фантастические очертания, что, будь у нас посильнее воображение, мы легко могли бы представить себе, что спускаемся в преисподнюю. В довершение всего снизу послышался сперва глухой шум, очевидно реки, а затем блеснул и самый поток, с дикими воплями рвавшийся в какую-то черную даль.
«Бай-ян-хэ!»
В самом деле, мы уже стояли на берегу этой речонки и с удивлением озирались по сторонам: дорога упиралась в реку и никуда дальше не шла. А между тем стало и сыро и холодно. Шел сухой снег. Со свистом врывался в ущелье ледяной ветер, приводил в трепет верхушки деревьев и, нашумев между скал, уносился вперед. Темень сгущалась такая, что даже на шаг впереди решительно ничего не было видно. И в то же время поток гудел под ногами и, чудилось, напевал какую-то зловещую песню.
Темнота ночи скрывала от нас его глубину, а потому последняя и казалась нам чрезвычайной. Но Сарымсак знал дорогу. Он если и остановился на берегу потока, то совершенно случайно, соображая, куда ему теперь ехать: вниз или вверх по реке. И, не сообразив ничего, ринулся в воду и был уже на том берегу, когда мы решились не отставать от него. Прошу представить себе изумление наше: Бай-ян-хэ оказалась и узкой и мелкой настолько, что вода не достигала даже стремян. Таков всегда и везде эффект темноты: самое пустое кажется страшным и самое обыкновенное чрезвычайным!
На том берегу Сарымсак сделал попытку и крикнул:
– Эй, люди дорги!
И не успел еще замереть этот окрик в пространстве, как совершилось настоящее чудо: отчаянно и на все голоса завыли собаки, и справа и слева послышалась тюркская речь, и кое-где блеснули огоньки, из коих некоторые тотчас же потухли.
Мы, сами того не подозревая, очутились среди становища монголов-магометан, остатков давно вымершего народа дор-бёт, простиравшего некогда свою власть на все степи южной Джунгарии. Вся их молодежь говорит ныне по-тюркски. В одежде своей они не сохранили ничего характерного, в пище и утвари тоже. Их сложение и облик лица напоминают калмыков, но бритые головы и большие, как смоль черные, бороды на первых порах затрудняют такое сближение. Их женщины тоже скорее уроженки любого из городов Восточного Туркестана, чем монголки или калмычки. Самая их подчиненность турфанскому вану[72] служит загадкой, которой не сумели мне разъяснить и сами дор-бёты. На северных склонах Тянь-Шаня, между реками Да-лан-гу и Бай-ян-хэ их кочует ныне три волости.
Сарымсак в этом кругу людей был свой человек.
– Сарымсакэ?.. Сарымсак?! Калай, якши-ма, яман-ма?[73]
– Хош кельды! Аман кульды?[74]
Тысяча возгласов, множество голосов, шум, гам, но ни одного лица, и совсем не знаешь, что с собою делать и куда направляться. Становилось неловко.
– Да что же, наконец, думает Сарымсак? Где он? И как смеет он нас бросать среди этих потемок?
Но Сарымсак знал, что ему делать. Я был здесь гостем почетным. Меня должен был встретить сам старшина. И этот старшина теперь наряжался.
Наконец Сарымсак и с ним какой-то плотный бородач точно выросли рядом со мною. Я не сошел, меня приняли с лошади и с поклоном ввели в просторную юрту, где уже суетились две молодухи, расстилая новые кошмы, иоткан[75] и ястыки[76] и раздувая огонь, тлевший посередине. В углу торчала китайская свечка и тускло освещала жилище, показавшееся мне верхом изящества и комфорта после целого дня скорой и, скажу откровенно, донельзя меня утомившей езды.
Через час мы уже спали, плотно поужинавши лапшой и холодной дичиной и запивши все это двумя добрыми чашками кирпичного чая.
Дорога на перевал Буйлук шла вверх по речке Бай-ян-хэ. Галька и щебень, стоячий лес и бурелом, обломки скал и сугробы рыхлого снега – все это в таком нелепом беспорядке загромождало ущелье реки, что едва ли можно было придумать что-нибудь более неприятное, как быстрая езда по извилистой тропинке среди всего этого хаоса. Вдобавок, из стана монголов мы выехали еще глубокою ночью: нас торопили, так как предстоящий путь был велик, и кто определял нам его километров в шестьдесят, а кто так и во сто. Так что теперь, хотя я и ехал в хвосте, но все же принужден был огораживаться правой рукой: впереди только топот, но ни зги не видать, и я ежеминутно рисковал расшибить себе лоб о какой-нибудь низко накренившийся ствол или о слишком выдавшийся выступ скалы. Как при этих условиях Сарымсак подвигался вперед – понять было трудно, но он уверял, что различает дорогу. Это был совершеннейший вздор: он знал приблизительно ее направление и вел нас, без сомнения, наугад, в чем я и убеждался не раз, когда мы сталкивались грудь с грудью с каким-нибудь черным утесом. Тогда чиркались спички, осматривалась дорога, и оказывалось, что мы заехали не туда.
![Матвей Курилкин - Будни имперской стражи[СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)