Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!
— Веревку мне, живо, — приказал Яков.
Сердюк поднялся, припадая на левую ногу, подошел к Рыжему, склонился над ним и тут же выпрямился. Мы ждали, что он скажет, а он только безнадежно махнул рукой.
Мы спустили Якова на уступ.
— Вы ушиблись, товарищ Сердюк? — спросил он.
— Та нет, не шибко ушибся, — ответил тот. — Жалко вот Рыжего. Отгулял он, выходит, свое…
Яков опустился на колени и обеими руками приподнял голову Рыжего. Но мы даже сверху видели, что несчастному коню ничем уже нельзя помочь.
Чапичев поднялся во весь рост и, не глядя вверх, приказал:
— Красноармеец Кобзев, ко мне!
Коснувшись ногами уступа, Кобзев даже не отвязал от пояса веревку, приложил руку к козырьку. В тот же момент рука дрогнула, и Кобзев, отпрянув от Якова, прикрыл ею глаза. Должно быть, от страха. Я тоже вздрогнул от страха, потому что Яков быстро расстегнул кобуру и вытащил наган.
Что он делает?
— Пристрелите коня, — сказал Яков и протянул наган Кобзеву. Тот взял револьвер и опустил его дулом вниз.
— Товарищ командир!
— Красноармеец Кобзев, стреляйте! Вы слышали мой приказ?
— Товарищ командир, — словно глухонемой одними губами произнес Кобзев.
— Стреляй, Кобзев! — сжав кулаки, крикнул Сердюк.
И Кобзев выстрелил. Отвернулся от Рыжего и выстрелил ему в голову…
Потом мы в угрюмом молчании долго сидели с Яковом на лафете безмолвного орудия. Шел «бой». Все орудия полка вели огонь, а расчет Чапичева бездействовал, так как несговорчивый посредник временно вывел его из строя.
Неожиданно Яков попросил у Барабаша закурить, но, сделав лишь одну затяжку, закашлялся и затоптал папиросу ногой.
— Ну и дрянь, — ни к кому не обращаясь, пробормотал Яков. — Ишь ты, большие потери… А в настоящем бою потерь, что ли, не будет. В настоящем бою ведут огонь до последнего снаряда, до последнего человека. А тут условности, черт бы их побрал.
— Не горюй, Яков. Это же временно.
Он поднял на меня злющие глаза:
— А ты что тут делаешь, утешитель?
— Будто не знаешь. Я же пишу о вас, историю дивизии пишу.
— О нас пишешь? Историю? О позоре нашем будешь писать. Иди ты, знаешь, куда… Ну, что сидишь? Уходи, тебе говорят.
В другой раз я бы, конечно, возмутился. Но сейчас… Что с ним сейчас спорить…
В артиллерийский полк я попал снова только на пятую ночь учения. Полк занимал оборону на опушке леса, у самого моря. Ожидалась высадка морского десанта «противника».
Бойцы чапичевекого расчета спали в окопе на подстилке из сухой листвы. Я прилег рядом с Яковом.
— Спишь? — спросил я.
— Сплю, — ответил он неохотно. И я понял, что у него нет желания разговаривать со мной. Что ж, видно, настроение у него неважное. Я уже слышал, что возвращенное в строй орудие Чапичева прошлой ночью замечательно стреляло. Но все равно о чепе никто не забыл. Такое не сразу прощается. И я не решился надоедать Якову разговором. Спросил только о Сердюке.
— Отправили в госпиталь, у него растяжение. Давай спи, я устал как собака, — сказал Чапичев.
Он отвернулся от меня. Хотя я тоже устал черт знает как и мне тоже хотелось спать, уснул я не сразу. В сотне шагов от окопа, в темноте непроглядной ночи глухо и сердито рокотало море. И это почему-то тревожило меня. Морской десант. Как это будет? Как это произойдет? Конечно, противник условный. Конечно, это только игра. Военная игра. Игра в войну. Но все же… И вдруг я услышал знакомый и чем-то неприятный мне голос.
— Товарищ командир…
— Чего вам, Кобзев? — спросил Яков.
— Вот хочу вас спросить… Отчего вы так не уважаете меня?
— А вы кого-нибудь уважаете, Кобзев?
Молчание.
И снова:
— Не любите вы меня, товарищ командир.
— А вы кого-нибудь любите, Кобзев?
Кобзев вздохнул.
— Вот видите, Кобзев. Как говорится, нечем крыть. Потому что вы только себя любите.
— Так что ж тут плохого, товарищ командир. Я как все. Каждый самого себя любит. А как же иначе.
— Неправда, Кобзев. Люди не волки.
— Может, и не волки, только и не ангелы. Вот не любите вы меня…
— Не люблю, — сказал Яков.
— А за что?
— Кулацкая какая-то у вас душа, потому и не люблю.
— У меня кулацкая! — возмутился Кобзев. — Да я, может, на всю батарею самый что ни на есть пролетарий. Батька мой всю жизнь в порту горбил грузчиком. И я с десяти лет…
— А это еще ничего не значит, Кобзев. Бывает и так: происхождение пролетарское, а душа кулацкая.
— Душа, душа, — с горечью повторил Кобзев. — А вы попробуйте загляните в мою душу.
— И загляну.
— Знаю, как заглянете! Кобзеву выговор. Кобзеву наряд вне очереди. Кобзеву протирка с песочком перед строем. Э-э… разве вы поймете!..
— Пойму, — серьезно произнес Яков. — Лишь бы вы поняли.
Кажется, они замолчали, а может и нет, потому что я уснул.
Разбудили меня топот множества ног, лязг железа и громкий голос Якова, отдающего команду:
— Орудие к бою!
Опять тревога. А я ведь, кажется, только-только задремал. И так трудно проснуться. Но надо…
ПИСТОЛЕТ ПОД ПОДУШКОЙ
Дивизия вернулась на зимние квартиры в Симферополь. Я уехал в Джанкой. Однако вскоре и мне предложили работу в Симферополе. Мы поселились с женой в недостроенном здании на глухой, утопавшей в садах симферопольской окраине Бахчиэли. У нас была всего одна комнатушка, условно пригодная для жилья, а остальное «жизненное пространство» — неоштукатуренный сарай без потолка — густо заселяли крысы. Они сразу же объявили нам изнурительную войну. Они сожрали и перепортили и без того скудные наши запасы продовольствия, изгрызли единственные выходные туфли жены, а по ночам, вторгаясь в нашу комнату, вели себя так бесцеремонно и нагло, что жена каждый раз говорила сквозь слезы:
— Они нас выживают. Надо найти другую комнату. Я так больше не могу.
Сначала мы боролись с крысами «подручными» средствами: с вечера я клал возле кровати кирпичи, утюг, молоток и другие тяжелые предметы. Все это я с ожесточением швырял в проклятых крыс. Они исчезали на полчаса, на час и снова возвращались, стоило лишь мне задремать. И опять — суматошная возня, писк, бешеные крысиные драки из-за каждой крошки хлеба.
Но в конце концов нам удалось избавиться от них. Они как-то внезапно ушли из нашего жилья после того, как я застрелил двух огромных крыс из охотничьего ружья.
Зато нас стал одолевать другой враг, не менее злой: ударили морозы. Правда, у нас в комнате стояла печка-времянка, но она дышала на нас железным холодом — топить ее было нечем. Топливо выдавалось по ордерам, и я написал соответствующее заявление. Заявление пошло в ход, стало обрастать резолюциями: «Выдать в счет такого-то лимита», «Провести по такому-то фонду». Была и такая резолюция, короткая и как будто по-человечески справедливая: «Помогите! » Но и она не помогла. Все эти резолюции обладали свойством нашей печки, с той лишь разницей, что ока, бездействуя, холодила тело, а они, бездействуя, холодили душу. Мы замерзали. У нас не было никакого деревянного имущества — ни стола, ни стульев, ни шкафов, ни сундуков. Поэтому пришлось использовать в качестве топлива книги, в частности полное собрание сочинений Шеллера-Михайлова — свадебный подарок одного моего родственника.
