Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным
Поезд за поездом приходил в Довиль со своим трагическим грузом раненых и умирающих. Единственное фешенебельное казино, в котором год тому назад звучали джаз и смех, было превращено в огромный караван-сарай страдания. Моя меланхолия овладевала мной все сильнее.
Однажды утром я гуляла вдоль взморья. Я шла все дальше и дальше, обуреваемая ужасным желанием никогда больше не вернуться ни к печальной вилле «Черное и Белое», ни к смертоподобной любви, заточившей меня там. Лишь когда наступили сумерки, а затем полный мрак, я поняла, что должна вернуться. Прилив быстро поднимался, и я уже шагала по наступающим волнам. Невзирая на сильный холод, я испытывала огромное желание погрузиться в море, чтобы навсегда покончить с невыносимым горем, от которого не могла найти облегчение ни в искусстве, ни в рождении нового ребенка.
При каждой попытке скрыться от него, я встречала лишь гибель, агонию, смерть.
И еще случилось нечто, что усугубило мою беспредельную скорбь. Я послала в Белльвю за чемоданом с теплой одеждой. Чемодан прибыл на виллу, но, открыв его, я обнаружила, что мне его прислали по ошибке: в нем была одежда Дирдрэ и Патрика. Увидав вновь перед своими глазами костюмчики, которые они последний раз носили, пальто, ботинки и шапочки, я снова услыхала тот же крик, как тогда, увидав их мертвыми… странный, долгий, жалобный крик, в котором я не могла признать своего голоса, словно моим горлом смертельно раненное животное издавало свой предсмертный крик.
Глава двадцать девятая
Когда Англия вступила в войну, Лоэнгрин превратил свой замок в Девоншире в госпиталь и, чтобы сохранить в невредимости детей моей школы, которые принадлежали ко всем национальностям, отправил их всех в Америку. Августин и Элизабет, находившиеся со школой в Нью-Йорке, часто присылали мне телеграммы, чтобы я присоединилась к ним, и наконец я решила поехать.
Я уехала в Ливерпуль. Здесь я села на огромный кюнардовский[66] пароход, шедший в Нью-Йорк.
Я была так опечалена и утомлена, что всю дорогу не покидала своей каюты, исключая ночи, когда выходила на палубу, в то время как все остальные пассажиры спали. Августин и Элизабет, встречая меня в Нью-Йорке, были поражены, увидав, как я больна и как изменилась.
Я застала свою школу разместившейся в вилле, — счастливой толпой военных беженцев. Наняв большую студию на Четвертой авеню и Двадцать третьей улице, я развесила по стенам свои синие занавесы, и мы снова приступили к работе.
Моя студия вскоре стала сборным местом для всех поэтов и артистов. С этой минуты ко мне вернулась моя энергия. Узнав, что вновь выстроенный театр Сенчери свободен, я взяла его на сезон в аренду и приступила к постановке в нем своего «Диониса».
Но пошлая роскошь здания раздражала меня. Чтобы преобразить его в греческий театр, я убрала все места для оркестра и разостлала там синий ковер, по которому должен был двигаться хор. Уродливые ложи я скрыла под огромными синими занавесами и с труппой из тридцати пяти актеров, восьмидесяти музыкантов и ста хористов поставила трагедию «Эдип». Мой брат Августин исполнял заглавную роль, а школа и я изображали хор.
Зрители состояли по большей части из жителей Ист-Сайда, которые, между прочим, принадлежат в современной Америке к числу подлинных любителей искусства. Одобрения Ист-Сайда меня так тронули, что я отправилась туда со всей своей школой и оркестром и дала бесплатный концерт в Еврейском жаргонном театре. Будь у меня средства, я осталась бы там, танцуя перед этими людьми, душа которых воистину создана для музыки и поэзии. Но увы! Мое рискованное начинание оказалось на деле дорогим экспериментом и привело меня к полному банкротству. Обращаясь с призывом к некоторым из нью-йоркских миллионеров, я выслушивала лишь ответ:
— Но почему вы хотите давать спектакли греческой трагедии?
В те дни весь Нью-Йорк был охвачен горячкой танцев под музыку джаз-банда. Женщины и мужчины из лучшего общества, старые и молодые, проводили время в огромных салонах таких отелей, как Балтиморский, танцуя фокстрот под варварский вой и крики негритянского оркестра. Вся атмосфера в Америке в 1915 году внушала мне отвращение, и я решила вернуться со своей школой в Европу.
Но увы, у меня не хватало денег, чтобы заплатить за билеты. Я забронировала за собой каюты на пароходе «Данте Алигьери», который шел обратным рейсом в Италию, но не было денег, чтобы заплатить за них. За три часа до отхода парохода у меня все еще не хватало денег. Но тут в мою студию внезапно явилась молодая, скромно одетая американка и спросила меня, уезжаем ли мы сегодня в Европу.
— Вы видите, — сказала я, указывая на детей, одетых в дорожные платья. — Мы все уже готовы, но еще не достали денег, чтобы рассчитаться за билеты.
— Сколько вам нужно? — спросила она.
— Около двух тысяч долларов, — ответила я. Услыхав мой ответ, эта необычайная женщина вытащила записную книжку, отсчитала два банкнота по тысяче долларов каждый и, положив их на стол, сказала:
— Я очень рада оказать вам помощь в такой мелочи.
Я глядела в изумлении на эту незнакомую женщину, которую я впервые видела и которая безо всяких просьб и даже без расписки предоставила в мое распоряжение такую большую сумму. Я решила лишь, что она, наверное, какая-нибудь неизвестная миллионерша. Но впоследствии выяснила, что это не так. В действительности, чтобы предоставить деньги в мое распоряжение, она накануне ликвидировала все свои акции и облигации.
В числе многих других она пришла провожать нас на пароход. Ее имя было Руфь. Руфь сказала: «Твои друзья станут моими друзьями, твои пути — моими путями».
Итак, мы с моей кочевой школой покинули богатую, падкую на удовольствия Америку 1915 года и поплыли в Италию. Вскоре мы достигли Неаполя, где обсудили наш дальнейший путь. Я очень хотела поехать в Грецию с тем, чтобы до окончания войны обосноваться в Копаносе. Но мои старшие ученики, путешествуя с германскими паспортами, боялись Греции. Итак, я решила искать пристанища в Швейцарии, где мы могли дать ряд концертов.
С этой целью поехали в Цюрих. В отеле «Бардю-Лак» проживала дочь известного американского миллионера. Я решила, что мне представляется чудесный случай заинтересовать ее моей школой, и однажды велела детям танцевать перед ней на лужайке. Дети представляли собой такое прекрасное зрелище, что я была уверена: американка растрогается. Но когда речь зашла об оказании помощи моей школе, она ответила:
— Да, конечно, может быть, дети и привлекательны, но они не интересуют меня. Я интересуюсь лишь анализом своей души.
