Наталия Ильина - Дороги и судьбы
Теперь вот Вертинский. Пошлость? Не верю. Все равно буду слушать, все равно будет нравиться. Я и слушала. Мне и нравилось. Но какая-то трещина в моем отношении к Вертинскому появилась. Музыка и голос завораживали по-прежнему, действовали гипнотизирующе, но, опомнясь, я ловила себя на том, что слова некоторых песенок беспокоят меня... Возникали подозрения, что брошенные в кресло "блузки" понадобились лишь для рифмы с попугаем, плакавшим "по-французски", лиловые негры, лиловые аббаты и манто нравились меньше прежнего, вызывали сомненья "медно-змеиные волосы" и многое другое... Но не в словах ведь дело! Когда Вертинский их произносил, сомненья исчезали, ничего не надо понимать, ни во что не надо вдумываться, а просто отдаваться этому голосу, этой манере петь, этой музыке...В те отроческие и юношеские годы и дома, и у подруг я часто слушала пластинки Вертинского, слушала с восхищением, смешанным, однако, с чувством неловкости. Очень нравится, а перед собой вроде бы неловко, что нравится. Таково было влияние матери.
В 1935 году Вертинский из Америки приехал на Дальний Восток, обосновался в Шанхае и посетил Харбин. На круглых харбинских тумбах афиши: "Концерт Вертинского в зале Железнодорожного собрания". Билеты стоили дорого. Впрочем, для нашей семьи все было дорого в те годы, все не по карману. На концерт я попала благодаря Катерине Ивановне Корнаковой.
Мы сидели в первом ряду амфитеатра, напротив сцены. Под нами рокотал партер, белый зал ярко освещен огромной люстрой, все пришли в своих лучших платьях, обстановка торжественная, я взволнована... Люстра медленно гаснет, но освещается эстрада, из-за кулис появляется высокая, элегантная, во фраке фигура, утихший было зал взрывается хлопками и вновь затихает при звуках рояля... Звучит знакомый по пластинкам голос: "Рождество в стране моей родной, детский праздник, а когда-то - мой!.." "Над розовым морем вставала луна, во льду зеленела бутылка вина...". После каждой песни буря аплодисментов, я отбивала себе ладони, косилась на Катерину Ивановну, видела ее порозовевшую щеку, блестящий глаз, она тоже хлопает, ей нравится, как я рада, что ей нравится!
А я наслаждаюсь, я плыву в блаженстве! На пластинках лишь голос, а тут он сам, с этой удивительной игрой рук, с этими неожиданными превращениями... "Матросы мне пели про птицу, которой погибших жаль... Она открывает двери матросам, попавшим в рай!" Вдруг расправил плечи, вроде бы даже прошелся враскачку, по-матросски, и "Как трудно на свете этом одной только песнею жить..." - матрос исчез, перед нами уже бродяга-поэт, усталый, ироничный...
Какой он большой, широкоплечий, а в походке, в манере кланяться что-то развинченное, капризное, чуть ли не женственное, но это идет ему, это в стиле его песенок, он - прекрасен. И зал считал, что - прекрасен! Эта элегантная фигура, прибывшая к нам из парижских ресторанов и притонов Сан-Франциско, не вписывалась в провинциальность Харбина, она чудом появилась на его подмостках, Харбин это чувствовал, был признателен, исходил аплодисментами...
"Какой актер! - говорила в антракте Катерина Ивановна.- Руки гениальные! Каждая песенка - маленькая пьеса, чувствуете?" Я радостно уцепилась за слово "актер". Вот что я в нем ощущала, даже не видя его, вот почему люблю его песни. Дома объявлю матери: "Он талантливый актер, руки гениальные, это Катерина Ивановна сказала!" В тоне моем будет слышаться: "Уж Корнакова-то понимает, кто актер, а кто не актер!" И я буду отмщена за тот далекий вечер, когда мать сказала: "Что это ты слушаешь с таким идиотским лицом?" Затем: "По-моему, пошлость!" И еще: "Голоса-то ведь нет никакого!"
Голос! А ему и не нужен голос. Он - актер. Он скорее мелодекламатор, чем певец. И пусть слова некоторых его песенок не слишком удачны, пусть даже пошловаты, пусть. Не это главное. Главное то, что он актер, ни на кого не похожий, создатель своего особого жанра. Вот в чем его сила! Теперь спасибо Корнаковой, я могла без чувства неловкости перед собой наслаждаться пением Вертинского.
В следующий раз я слушала его в Шанхае.
Ни фрака, ни люстры, ни белого зала, ни того приподнято-торжественного настроения, какое бывает во время концерта заезжей знаменитости. Накурено, надышано, подвыпившие люди за столиками, эстрадное возвышение для маленького джаза, всхлипывания саксофона, посетители танцуют, затем возвращаются за столики, а на площадке появляются цыгане. Мужчины в жилетах, расшитых блестками, женщины в пестрых юбках и платках, звенят мониста, пляшет знаменитый Шурик, смуглый мальчишка лет девяти, пляшет красотка Маша, девочка лет пятнадцати.... Оба бойко, на ходу, почти на лету, выхватывают протягиваемые им посетителями долларовые и пятидолларовые бумажки... Дети отплясали, вперед выходят два гитариста, а рядом возникает высокая знакомая фигура, не во фраке, в обычном темном костюме, подтянутая, элегантная... "Жалобно стонет ветер осенний, листья кружатся поблекшие..." Припев: "В Самарканд поеду я, там цыгане ждут меня..." - подхватывал цыганский хор, и ему фальшивыми голосами азартно подпевал зал, а Вертинский не пел, лишь плечами поводил, лишь длинными пальцами прищелкивал... Тут из ночи в ночь исполнялся весь репертуар эмигрантских кабаков: "Очи черные", "Две гитары...", "Ехали на тройке с бубенцами...", но Вертинский в это заигранное, затрепанное, запетое вносил свое, новое, импровизировал, внезапно в тексте возникали "серебряные руки", появлялись иные жесты, и строгая фигура в темном костюме среди блесток и монист казалась не только уместной - необходимой! Тут часто пелась песенка явно не цыганского происхождения с припевом: "Ай-ай-ай, девочки, где вы теперь? Ай-ай-ай, куколки, люблю, поверь!" И лишь Вертинскому с его актерским даром и музыкальностью удавалось произносить эти слова так, что их идиотизм не вызывал ожесточения...
Позже он выступал один, в своем репертуаре, под рояль, аплодировали бешено, денег со столиков ему не бросали. Впрочем, однажды было и это... Владелец мехового магазина, сильно в ту ночь разгулявшийся, швырнул под ноги Вертинского, когда он, отпев, раскланивался, скомканную купюру, и, я видела, как изменилось лицо артиста (дернулся рот, гневно раздулись ноздри), и вот он ушел, будто не заметив брошенной банкноты, даже наступив на нее. Разгулявшийся не понял. Криком вслед: "Эй, Вертинский!" Подозвал официанта: "Поднять!" - и: "Хозяина ко мне!" Явился хозяин (русский армянин, чернявый, длинноносый, с печально-добрыми глазами) и вместе с дамами, сидевшими за столиком купца, долго его упрашивал, унимал, уговаривал...
У Вертинского был здесь свой столик, не в зале "ночного клуба", а в соседнем, ресторанном... Поклонники посылали ему туда бокалы шампанского на подносе, иногда вино, коньяк. Такие подношения он принимал. Бывало, что какая-нибудь веселая компания приглашала его за свой столик,- принимал и это. Он что-то там рассказывал, стоял хохот, и мне, сидевшей в уголке с моим скучным и добрым приятелем Мишей, ради меня таскавшимся еженедельно в это кабаре (мы заказывали кофе, иногда две бутылки пива, и официанты презирали нас), мне очень хотелось за тот веселый стол, узнать, каков Вертинский не на эстраде, в жизни, но меня туда никто не звал...
