Наталия Ильина - Дороги и судьбы
Я слушала их вечерами, когда родителей не было дома. Осень. Сумерки. Не зажигая огня, я залезаю с ногами в кресло и упиваюсь голосом Вертинского сквозь шипение старого патефона. Я сижу в столовой: в углу диван, рядом мамин секретер с застекленными фотографиями над ним, посредине обеденный стол, окруженный стульями. Окна синели, уже едва различишь акации у забора нашего палисадника и две клумбы с умирающими астрами. При первых звуках рояля и голоса все привычное, будничное, надоевшее исчезало, голос уносил меня в иные, неведомые края. Где-то прекрасные женщины роняют слезы в бокалы вина ("Из ваших синих подведенных глаз в бокал вина скатился вдруг алмаз..."), а попугаи твердят: "Жаме, жаме, жаме" и "плачут по-французски"... Где-то существуют притоны Сан-Франциско, и лиловые негры подают дамам манто... Я видела перед собой пролеты неизвестных улиц, куда кого-то умчал авто, и хотела мчаться в авто и видеть неизвестные улицы... "В вечерних ресторанах, в парижских балаганах, в дешевом электрическом раю..." При этих словах внутри покалывало сладкой болью: вспоминался один августовский вечер.
Я гостила на даче школьной подруги Тани Ш. в поселке Лаошагоу. Тем августом Тане исполнилось четырнадцать лет (я была на восемь месяцев младше), и Танина мать, Ольга Ивановна, после наших долгих и слезных упрашиваний согласилась отпраздновать сей торжественный день ужином в курзале - так назывались тогда дачные рестораны с эстрадной программой. Нас с Таней давно волновала доносившаяся из курзала музыка, силуэты танцующих пар, и вот мы попали в это прекрасное место, мы впервые в ресторане, как взрослые, и пусть в наши бокалы налито не вино, а какая-то сладкая водица все равно как взрослые! В качестве кавалера для Таниной сестры, семнадцатилетней Ирины, был приглашен сын приятельницы Ольги Ивановны, студент Политехнического института Игорь. Ему двадцать один год. Он высок, строен, красив. Я влюблена в него уже две недели - любовь с первого взгляда. О взаимности и мечтать не смею: длинна, худа, нескладна, некрасива, да и лет мне мало... Но все равно эта тайная безнадежная любовь осветила то лето в Лаошагоу, где каждую минуту либо в парке, либо у реки мог попасться Игорь (при этих встречах что-то внутри у меня обрывалось и падало), и утром было весело просыпаться при мысли, что человек этот где-то тут, рядом, я вспоминала каждое его ко мне обращенное слово вроде: "Где вы успели так загореть?" Или: "А вы, оказывается, хорошо плаваете!" Уже того хватало, что он вообще меня замечал, и я потом повторяла про себя на разные лады: "Где вы успели так загореть?", "Хорошо плаваете...".
Близкое присутствие Игоря, музыка, женщины, в вечерних платьях, запах духов наполняли меня восторгом, я онемела, я не могла есть, хотя что-то вкусное дымилось на наших тарелках. Но недолго длилось это счастье. Внезапно Ольга Ивановна, сидевшая между мной и Таней, резко поднялась, схватила нас за руки и потащила к выходу... На эстраде выступал певец-юморист, а нас, от растерянности не сопротивлявшихся, тащила за руки Ольга Ивановна мимо столиков с изумленно глядящими людьми, мимо официантов, поспешно отскакивающих (у одного из них я плечом едва не вышибла поднос), тащила упорно, непреклонно, в сознании своей правоты, сердито бормоча: "Такое петь при детях!", гордая своим возмущением, гордая тем, что вовремя услыхала, спохватилась и вот спасает нас, охраняет от разврата и зла... И мы стремительно приближаемся к выходу, и грохочет пустой стул, оказавшийся на нашем пути... Парк, стволы старых вязов, освещенные ресторанными окнами, тихий, теплый вечер, по августовскому небу покатилась и упала звезда, и сыростью пахнуло от близкой реки, и уже все позади - Игорь, запахи вина и духов, наш недоеденный ужин... Мы с Таней опомнились. "Мама, ты что?" - "Ольга Ивановна, почему?" - "Потому!" - "Мама, но мы вернемся?" "Мы идем домой!"
Таня хныкала весь обратный путь: "Всегда с тобой так!.. Вечно ты все испортишь! Что он особенного пел? Ваня с Машей..." - "Замолчи!" Я протестовать не смела, да и не могла - в горле ком, вот-вот разревусь, ведут домой, все кончено!
Добрейшая, лучших намерений исполненная Ольга Ивановна не догадывалась, что, не вытащи она нас с такой поспешностью, мы с Таней и внимания не обратили бы на слова песни, не вслушались бы, а позже не вспомнили б. А тут, насильно и шумно выведенные, вспомнили и запомнили, да так, что возмутившие Ольгу Ивановну слова ("Ваня с Машей в том подвале даром время не теряли...") в памяти моей застряли на всю жизнь, столько прекрасных стихотворных строк ушло, забыто, а эта чепуха десятки лет засоряет голову.
Мой ресторанный опыт на том и закончился, и длился-то каких-то полчаса, но впечатление от него не изглаживалось долго. От запаха духов, от где-то раздавшейся музыки внезапно и сладко щемило сердце, и я видела столик на веранде, бокалы, вечерние платья, а главное, главное - Игоревы серые глаза,- "О, как ты красив, проклятый!".
Когда я впервые услыхала Вертинского, я все еще была влюблена в Игоря, хотя за зиму видела его от силы два раза, а следующим летом и вообще не видела. Быть может, эта любовь стала бы угасать без питания, но песенки Вертинского ее оживили, подстегнули. Там ведь много говорилось о несчастной любви. Она уходит, Она бросает его, а Он молит: "Не уходи, не будь такой жестокой..." В другой песенке Она уходит, даже вещей своих не забрав: "На креслах в комнате белеют ваши блузки, вот вы ушли, и день так пуст и сер..." Неблагополучно сложились и отношения с полькой, у которой "меднозмеиные волосы" и "тонкое имя Ирэна" и которой Он с эстрады свое сердце, как мячик, бросает: "На, ловите, принцесса Ирэн!"
Я сижу в кресле, поджав ноги, забыв все на свете, отдаваясь этому говоряще-поющему голосу, и было мне грустно, но и сладко - передо мной такая длинная-длинная жизнь, и все впереди - и рестораны, и бокалы, и пролеты улиц, и авто, и манто, и, возможно, притоны Сан-Франциско...
Однажды мать, вернувшись откуда-то раньше положенного времени (я и не слышала, как она снимала в передней пальто!), вошла, повернула выключатель и - с порога: "Что это ты слушаешь с таким идиотским лицом?" Оскорбленная, я хотела остановить патефон, но мать махнула рукой: "Погоди!" Послушала стоя. Усмехнулась. "Так. Вертинский. Песенки Пьеро". Голос отзвучал, аккомпанемент стих, я сердито, не глядя на мать, подошла к шипящему патефону и тут услыхала обращенные в мою спину слова: "Не знаю, не знаю. По-моему, пошлость! (Насмешливо.) А тебе очень нравится, да?" Я молча пожала плечами. Очень была обижена - за Вертинского, за себя - и мать в эти минуты почти ненавидела.
Однако слова ее, даже брошенные мимоходом, нередко вызывавшие у меня отпор и возмущение, свое действие оказывали. Было мне лет десять, когда мать одним-единственным словом отвадила меня от Чарской: "Что ты читаешь? Откуда? Этой дряни я тебе никогда не дарила!" На Чарскую в школьной библиотеке очередь, из рук рвут, и понятно: так интересно! Кроме Чарской, и читать ничего не хотелось. Скорее бы сделать уроки, залезть в кресло - и пошло: страхи, приключения, ужасы, юные героини постоянно падают в обморок, сознания лишаются (ах, почему я никогда не лишаюсь, так бы иногда нужно!), пепиньерки, парфетки, медамочки, слезы, истерики... А мать сказала: "Дрянь!" Девочки моего класса: "Княжну Джаваху" читала?.. Нет? Что ты! Так здорово!" А мать сказала: "Дрянь"... Нет, я не сразу бросила читать Чарскую, но уже что-то меня настораживало, отталкивало, раздражало...
