Рене Кастр - Бомарше
«То, что этот негодяй отравил трех своих жен, хотя был женат всего дважды, так же верно, как и то, что, как это стало известно парламенту Мопу, он съел своего отца, приказав приготовить из него рагу, и придушил свою тешу, сделав с ней бутерброд; а еще более верно то, что я тот самый Бомарше, который убьет вас, если вы немедленно не уберетесь отсюда».
Незадачливый зритель вынужден был ретироваться под улюлюканье всего зала, корчившегося от смеха. А меж тем не стоило шутить такими серьезными вещами: опьяненный успехом и овациями, Бомарше позволил себе несколько расслабиться, тогда как парламент Мопу и не думал складывать оружие.
Глава 23
ПУБЛИЧНОЕ ШЕЛЬМОВАНИЕ (февраль 1774 года)
«Я прочитал четвертый мемуар Бомарше, — писал Вольтер, — и никак не могу прийти в себя от обуревающих меня чувств. Я никогда не читал ничего более впечатляющего. Нельзя представить себе более смешной комедии, более трогательной драмы, лучше рассказанной истории и более запутанного дела, так ясно изложенного».
Эти слова свидетельствовали о том, что гений разделял всеобщее мнение. Враги Бомарше, огрызаясь, уверяли, что мемуары он писал не сам.
«Что же они не обратились к тому же автору, чтобы заказать свои?» — парировал их выпады Пьер Огюстен, и с ним согласился Жан Жак Руссо, сказав, что «таких мемуаров для другого не пишут».
Но если Бомарше удалось завоевать симпатии толпы и даже своих гениальных современников, то расположить к себе парламент было куда как сложнее. Лишь один из его членов, советник-докладчик Жен, набрался смелости написать Бомарше:
«Я прочел ваш последний мемуар, сударь, и склоняюсь перед вашими аргументами, прекращая быть вашим судьей, но чтобы избежать каких-либо кривотолков по поводу причин, мешавших мне принять окончательное решение, и причин, побудивших меня, наконец, сделать это, я считаю своей обязанностью поведать о них и вам, и широкой публике…»
И после объяснений своего поведения этот судья, когда-то крайне враждебно настроенный к Бомарше, заканчивал свое письмо так:
«Думаю, я убедил вас, сударь, что в настоящий момент я все еще сохраняю необходимую беспристрастность, чтобы рассудить вас с супругами Гёзман; но ваши атаки усилились до такой степени, что у меня есть все основания опасаться, что публика может заподозрить меня в том, что я настроен против вас. Из-за деликатности этой ситуации я готов пожертвовать своими собственными чувствами и, чтобы дать вам самое верное доказательство моей непредвзятости, я заявляю вам, сударь, что не требую опровержения тех обвинений, что содержатся в ваших мемуарах, но прошу предать гласности это мое письмо, копию коего я одновременно передаю господину председателю.
15 февраля 1774 года.
Жен».
Эти признания, тем более примечательные, что Жен поначалу находился среди тех, кто не сомневался в необходимости самым строгим образом наказать обвиняемого, пролились бальзамом на душу Бомарше, которому пять дней назад пришлось пережить очередное тяжелое испытание.
10 февраля 1774 года, за два дня до объявленной премьеры, ему сообщили о запрещении постановки «Севильского цирюльника». Бомарше предстояло вернуть зрителям деньги за купленные билеты.
Враги не дремали: от издателей потребовали представить в канцелярию суда рукописи мемуаров. Гёзман решился на отчаянный шаг и подал жалобу на «девицу де Бомарше и ее брата», обвинив их в том, что они оклеветали его, распространив слух, что он был подкуплен графом де Лаблашем. Г-жа Гёзман требовала возмещения нанесенного ей ущерба в размере 20 тысяч ливров, Бертран хотел получить 10 тысяч, а Марен оценил свои потери в 100 тысяч.
Граф де Лаблаш пытался вызвать Бомарше на дуэль, но тот, годом ранее уклонившийся от дуэли с герцогом де Шоном, счел за лучшее ответить презрительным отказом.
После множества выпадов и памфлетов, направленных против парламента, Пьер Огюстен решил сделать красивый жест в адрес судейского корпуса. Вместо того чтобы опубликовать письмо советника Жена, как тот просил, письмо, являвшее собой выступление судьи в защиту подсудимого, которого ему больше пристало обвинять, Бомарше решил преподать парламенту урок достоинства и направил первому председателю Николаи следующее послание:
«Сударь, имею честь адресовать вам копию апологетического письма, которое я получил от г-на Жена. Мое глубокое уважение к суду не позволяет мне предать его гласности, чего поначалу этот судья желал, но, как я уверен, после зрелого размышления, он будет благодарен мне за то, что я отказался от планов опубликовать это письмо со своими комментариями».
Слушание дела было назначено на 26 февраля 1774 года. На неделе, предшествовавшей заседанию суда, Марен и д’Эроль опубликовали мемуары вслед выступлениям Бомарше, а тот накануне суда сочинил «ответ на пасквили господ Марена и д’Эроля», который разослал советникам парламента, умоляя их ознакомиться с его содержанием.
В самые последние дни перед судом ситуация стала складываться явно не в пользу Бомарше, и его друзья начали проявлять беспокойство, поскольку граф де Лаблаш повсюду рассказывал о том, что судьи настроены на вынесение самого сурового приговора.
«Когда палач возьмется за вас, — сказал Пьеру Огюстену принц де Конти, — я уже буду бессилен. Не ходите завтра во Дворец правосудия на оглашение приговора».
«Нет, сударь, я не дам моим врагам повода упрекнуть меня в том, что моя смелость — одна лишь видимость. Перед вынесением приговора мне предстоит еще один допрос. Это мой долг, и я его исполню. Я пойду завтра во дворец… Но будьте уверены, что гнусная рука не замарает человека, коего вы почтили своим уважением».
Гюдена он уверял, что ни за что не пойдет на каторгу, а докажет, что достоин своих предков-протестантов, покончив жизнь самоубийством. В ночь с 25 на 26 февраля он приводил в порядок дела и составлял завещание. Ни на минуту не сомкнул он глаз и, когда стало светать, почувствовал, что дрожит от холода. Ранним утром 26 февраля он отправился во Дворец правосудия и прибыл туда еще до того, как открылись его двери.
«Какая необычная у меня судьба! Все мои друзья, все мои сограждане отдыхают, а я иду, возможно, навстречу позору и смерти. Все спит в этом большом городе, а я, может быть, никогда больше не лягу в свою постель».
Он видел, как во дворец прошли судьи в мантиях и судейских шапочках, и пересчитал их. От общего количества отнял число тех, кому он дал отвод, среди последних был и первый председатель Николаи. Гёзман, будучи обвиняемым, лишился права участвовать в принятии решения, поэтому оставалось пятьдесят пять судей, в чьих руках находилась его судьба.
