Винсент Гог - Письма к брату Тео
Если в следующем письме ты объявишь, что у тебя все прошло, я тебе все равно не поверю: это слишком серьезно, чтобы кончиться так быстро; и я не буду удивлен, если и после полного выздоровления ты останешься несколько подавленным. Ведь тоска по недостижимому идеалу настоящей жизни всегда сидит в нас и дает о себе знать в любой момент нашего художнического существования.
И тогда утрачиваешь охоту всецело отдаваться искусству, беречь себя для него и чувствуешь себя извозчичьей клячей, которой рано или поздно придется впрягаться в ту же самую телегу. А тебе хочется не этого – ты предпочел бы резвиться на солнечном лугу, у реки, в обществе других, таких же свободных, как ты, лошадей, – да, резвиться и размножаться.
Не удивлюсь, если окажется, что именно в этом первопричина нашей сердечной надорванности. Мы больше не восстаем против установленного порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что мы больны, что недуг наш никогда не пройдет и что излечить его невозможно.
Не помню уж, кто назвал такое состояния качанием между смертью и бессмертием. Мы тащим телегу, и от этого есть польза людям, которых мы, увы, не знаем. И, тем не менее, раз мы верим в новое искусство, в художников будущего, наше предчувствие не обманывает нас.
За несколько дней до смерти папаша Коро сказал: «Сегодня мне снились пейзажи с розовым небом». Но разве в пейзажах импрессионистов небо не стало розовым, более того – желтым и зеленым? Это доказывает, что бывает такое, приближение чего мы чувствуем и что действительно приходит. И мы, которые, как мне кажется, вовсе не так уж близки к смерти, чувствуем тем не менее, что наше дело – больше и долговечнее нас.
Мы не чувствуем, что умираем, но сознаем, что мы значим немного, что мы – всего лишь звено в непрерывной цепи художников; и мы платим за это дорогой ценой – ценой здоровья, молодости и свободы, которой пользуемся не в большей степени, чем извозчичья кляча, везущая весною людей за город.
Словом, желаю тебе, равно как и себе, одного – восстановить свое здоровье: оно нам еще потребуется. «Надежда» Пюви де Шаванна глубоко жизненна. У искусства есть будущее, и такое прекрасное, такое юное, такое подлинное, что, отдавая за него нашу молодость, мы лишь выигрываем и обретаем душевный покой.
То, что я написал, вероятно, глупо, но ничего не поделаешь – я так чувствую. Мне казалось, что ты, подобно мне, страдаешь, видя, как твоя юность уходит, словно дым. Но если она вновь расцветает и возрождается в том, что мы творим, тогда ничего не потеряно; а ведь работоспособность и есть вторая молодость.
Я все больше прихожу к убеждению, что о Боге нельзя судить по созданному им миру: это лишь неудачный этюд.
Согласись: любя художника, не станешь очень критиковать его неудачные вещи, а просто промолчишь. Но зато имеешь право ожидать от него чего-то лучшего.
Нам следовало бы посмотреть и другие произведения Творца, поскольку наш мир, совершенно очевидно, был сотворен им на скорую руку и в неудачную минуту, когда он сам не понимал, что делает, или просто потерял голову.
Правда, легенда утверждает, что этот этюд мира стоил Господу Богу бесконечного труда.
Склонен думать, что легенда не лжет, но этюд, тем не менее, плох во многих отношениях. Разумеется, такие ошибки совершают лишь мастера – и это, пожалуй, самое лучшее утешение, так как оно дает основание надеяться, что Творец еще сумеет взять реванш. Следовательно, нужно принимать нашу земную, столь сильно и столь заслуженно критикуемую жизнь такой, как она есть, и утешаться надеждой на то, что мы увидим нечто лучшее в ином мире.
29 мая 1888
Я постоянно упрекаю себя за то, что моя живопись не возмещает расходов на нее. Тем не менее нужно работать; но знай, если обстоятельства сложатся так, что мне снова придется заняться торговлей, я сделаю это без сожалений, если только смогу таким путем разгрузить тебя.
Мурье передаст тебе еще два рисунка пером.
Знаешь, что хорошо бы сделать из этих рисунков? Альбомы размером в 6*, 10* или 12*, вроде альбомов оригинальных японских рисунков.
Меня разбирает охота сделать такие альбомы для Гогена и Бернара…
Знай, мне легче совсем бросить живопись, чем видеть, как ты надрываешься ради денег.
Конечно, они нам нужны, но стоит ли приобретать их такой ценой?
Видишь ли, христианскую идею о том, что человек «должен готовиться к смерти» (по счастью, сам Христос, как мне кажется, отнюдь ее не разделял – по мнению тех, кто видит в нем лишь помешанного, он любил людей и мир больше, чем они того заслуживают), лучше выбросить из головы; разве ты не понимаешь, что самопожертвование и стремление жить для других, когда это влечет за собой форменное самоубийство, есть грубая ошибка, поскольку в таком случае мы невольно делаем наших ближних убийцами?
Я думал о Гогене и пришел вот к чему: если он хочет приехать сюда, придется оплатить проезд и купить две кровати или два матраса.
Но поскольку Гоген – моряк, мы, вероятно, сумеем сами готовить себе еду. Словом, проживем вдвоем на те же деньги, которые я трачу здесь один.
Знаешь, видя, что художники живут в одиночку, я всегда считал это идиотством. Человек всегда проигрывает от одиночества…
Если Гоген согласится, надо вытащить его из бретонской дыры.
Это положит начало ассоциации. Бернар, который тоже перебирается на юг, наверно, присоединится к нам. Знай, я постоянно мечтаю о том, чтобы ты возглавил ассоциацию французских импрессионистов. И если я только смогу помочь художникам объединиться, я с радостью уступлю первое место другим…
Чтобы прощупать почву и дополнить письмо, пишу и Гогену, но ни словом не упоминаю обо всем сказанном и касаюсь только работы.
6 июня 1888
Читаю книгу о Вагнере, которую затем перешлю тебе. Какой художник! Появись такой и в живописи – вот было бы здорово! Но он еще появится…
Я верю, что Гоген и другие художники пробьются, но до этого еще далеко: даже если ему удастся продать одну-две картины, еще ничего не переменится. А тем временем Гоген успеет подохнуть с голоду и отчаяния, как Мерион. Очень плохо, что он не работает. Ну да ладно, посмотрим, что он нам ответит.
Завтра, на рассвете, я уезжаю в Сент-Мари на берег моря, откуда вернусь в субботу вечером. Везу с собой два холста, но побаиваюсь, что там будет слишком ветрено и я не смогу писать…
Добираться до Сент-Мари придется в дилижансе – это в 50 км отсюда. Дорога туда идет через Камарг – обширную равнину, где пасутся стада быков и табуны белых лошадок, полудиких и очень красивых.
Я захвачу с собою все, что нужно для рисования: мне надо побольше рисовать по той именно причине, о которой ты писал в своем последнем письме. У вещей здесь такие линии! Я хочу постараться сделать свой рисунок более свободным и более четким…
