Винсент Гог - Письма к брату Тео
Вчера и позавчера писал портрет м-ль Гаше за фортепиано, который, надеюсь, ты вскоре увидишь: платье розовое, стена в глубине зеленая с оранжевыми точками, ковер красный с зеленым, инструмент темно-фиолетовый. Формат – метр в высоту на полметра в ширину. Я писал эту фигуру с большим удовольствием, но далась она мне нелегко. Д-р Гаше обещал, что уговорит дочь позировать мне еще раз – теперь уже за фисгармонией. С ее портрета за фортепиано сделаю повторение для тебя. Я заметил, что это полотно отлично гармонирует с другим, более широкого формата, – я имею в виду «Хлеба»: одно из них, вертикальное, выдержано в розовых тонах, другое сделано в бледно-зеленом и желто-зеленом, то есть в цветах дополнительных к розовому. Правда, люди пока что еще далеки от понимания тех любопытных соотношений, которые, существуя между двумя предметами, объясняют и подчеркивают каждый из них в отдельности. Однако некоторые все-таки чувствуют такие соотношения, и это уже кое-что. Хорошо также и то, что современные туалеты часто являют собой очень приятные комбинации светлых тонов. Если бы дамы, которых мы видим на улице, соглашались позировать художникам, для искусства настали бы времена не менее благоприятные, чем в прошлом. Я даже нахожу, что сейчас натуре свойственно то же изящество, что и картинам Пюви де Шаванна. Так, например, вчера я видел две фигуры: мать в темно-карминовом платье, дочь в бледно-розовом и желтой без каких бы то ни было украшений шляпе. Это были здоровые женщины, настоящие сельские жительницы, загорелые и обветренные, в особенности мать с ее красным лицом, черной шевелюрой и бриллиантовыми серьгами, напоминавшая мне картину Делакруа «Воспитание Богоматери». А в выражении их лиц было что-то напоминающее голову Жорж Санд. Ты ведь знаешь, что у Делакруа есть ее погрудный портрет с коротко подстриженными волосами – с него еще была гравюра на дереве в «Illustration».
30 июня 1890
Дорогие Тео и Ио,
Только что получил письмо с известием о болезни малыша. Был бы счастлив навестить вас, но меня удерживает мысль о том, что в данном печальном случае я окажусь еще беспомощнее, чем вы. Тем не менее, понимая, как вы сейчас измучились, очень хотел бы хоть чем-нибудь вам помочь. Однако мой неожиданный приезд лишь усугубит трудности. От всего сердца разделяю вашу тревогу. Ужасно жаль, что дом г-на Гаше так загроможден разным хламом, – в противном случае вам с малышом можно было бы остановиться у него по меньшей мере на месяц. Убежден, что здешний воздух благотворно подействовал бы на ребенка. Тут я часто вижу на улицах маленьких парижан, которые чувствуют себя прекрасно, невзирая на то, что вид у них очень хилый. Конечно, можно остановиться и в гостинице. Если в отсутствие Ио и малыша Тео почувствует себя слишком одиноким, я всегда могу перебраться к нему в Париж на одну-две недели. Это не потребует дополнительных расходов. Думаю, что малышу крайне необходимо подышать воздухом и, главное, побегать с деревенскими ребятишками. А поскольку Ио приходится делить все тревоги и перипетии нашей жизни, ей тоже не вредно время от времени развлечься поездкой в деревню. Получил довольно невеселое письмо от Гогена. Он дает понять, что твердо решил ехать на Мадагаскар, но делает это в таких туманных выражениях, что сразу видно – он думает об этом лишь потому, что ему не о чем больше думать.
Мне его план представляется почти неосуществимым. Вот три рисунка. Первый – крестьянка в большой желтой шляпе с небесно-голубым бантом, лицо очень красное, кофточка ярко-синяя с оранжевыми крапинками; на заднем плане – колосья.
Это полотно размером в 30*, но, боюсь, сделанное несколько грубовато.
Второй – пейзаж горизонтального формата: поля как у Мишеля, но в зеленых, желтых и зелено-голубых тонах.
Третий – роща с фиолетовыми стволами тополей, вертикально, как колонны, пересекающими весь пейзаж; в глубине под деревьями лужайка с высокой порыжелой травой и белыми, розовыми, желтыми, зелеными цветами.
Последние дни я усиленно работал, написал четыре этюда и сделал два рисунка, один из которых – виноградник с фигурой крестьянки – вскоре пришлю.
Собираюсь сделать из него большую картину. Я думаю, мы никоим образом не можем рассчитывать на доктора Гаше. Во-первых, он болен еще сильнее, чем я, или, скажем, так же, как я. А когда слепой ведет слепого, разве они оба не упадут в яму? Не знаю, что и сказать. Мой последний ужасный приступ был в значительной мере вызван близостью остальных пациентов; да, заточение раздавило меня, а старик Пейрон не обратил на это ни малейшего внимания, предоставив мне прозябать вместе с безнадежно больными.
Письмо, которое было при нем 29 июля 1890. Последнее письмо.
Хотел бы написать тебе о многом, но чувствую, что это бесполезно. Надеюсь, твои хозяева по-прежнему расположены к тебе?
Ты уверяешь меня, что вы с женой живете мирно, и напрасно тратишь слова: я ведь видел и то, что в вашей жизни есть хорошего, и теневые ее стороны. Совершенно согласен с тобой: растить малыша, живя на пятом этаже, – нелегкая задача и для Ио, и для тебя.
Поскольку дома у тебя все обстоит хорошо, а это главное, мне незачем останавливаться на вещах менее важных. Пройдет, наверно, много времени, прежде чем у нас появится возможность спокойно поговорить о делах, – вот и все, что я могу тебе сказать. Констатирую это не без страха, о чем уже сообщал тебе ранее. Тем не менее прибавить мне больше нечего. Художники, что бы они при этом ни думали, инстинктивно воздерживаются от споров о современном состоянии торговли картинами.
В сущности, говорить за нас должны наши полотна. Да, дорогой мой брат, я всегда твердил тебе и теперь повторяю еще раз, со всей серьезностью, на какую способна упорная сосредоточенная работа мысли, – повторяю еще раз, что никогда не буду считать тебя обычным торговцем картинами Коро. Через меня ты принимал участие в создании кое-каких полотен, которые даже в бурю сохраняют спокойствие. Мы создали их, и они существуют, а это самое главное, что я хотел тебе сказать в момент относительного кризиса, в момент, когда предельно натянуты отношения между торговцами картинами умерших художников и торговцами картинами живых художников. Что ж, я заплатил жизнью за свою работу, и она стоила мне половины моего рассудка, это так. Но ты-то, насколько мне известно, не принадлежишь к числу торговцев людьми и умеешь стать на сторону правого, так как поступаешь действительно по-человечески. Но что поделаешь?
