Литтон Стрэчи - Королева Виктория
Он уверил, что они ему «особенно нравятся за их дикость; они кажутся ему подарками Осборнских Фавнов и Дриад». «Они показывают, — сказал он ей, — что скипетр Вашего Величества коснулся заколдованного острова». Во время обеда он окружил себя со всех сторон вазами с этими цветами и сообщил гостям, что «их прислала утром из Осборна королева, она знает, что это мои любимые цветы».
Шло время, и, по мере того как становилось все яснее и яснее, что королева окончательно порабощена, его высказывания неуклонно приобретали все большую цветистость и бессовестность. Наконец, он осмелился включить в свои речи оттенок откровенно романтического обожания. Витиеватыми фразами в стиле барокко он донес сообщение до ее сердца. Дела, написал он, «настолько поглотили и измучили меня, что, когда я принялся за письмо, моим мыслям недоставало ясности, а перу твердости, чтобы достойно изложить мысли и факты самому любимому и прекрасному существу, в надежде, что она снизойдет до их рассмотрения». Она послала ему примулы, и он ответил, что «они для него „дороже рубинов“, поскольку пришли в такой момент и от такого обожаемого монарха». Она послала ему подснежники, и его чувства наполнились поэтичностью. «Вчера на закате, — писал он, — в саду Уайтхолла появилась очаровательная корзинка, подписанная королевской рукой, и, открыв ее, я сначала подумал, что Ваше Величество великодушно одарило меня звездами, собранными по Вашему высочайшему указу. И видение это настолько меня потрясло, что на банкете, среди множества звезд и лент я не удержался от искушения приколоть несколько подснежников к сердцу, показав, что я тоже украшен милостивым монархом.
Потом, среди ночи, мне показалось, что все это наваждение, и, может быть, это был подарок Феи и прислан он совсем иным правителем: королевой Титании, собирающей цветы со своими придворными на прекрасном, окруженном морем острове, и посылающей волшебные лепестки, околдовывающие тех, кто их получает».
Дар Феи! Улыбался ли он, когда писал эти строки? Возможно. И все же было бы опрометчивым считать, что его страстные заявления были совершенно неискренни. Актер и зритель, эти две сущности переплелись в нем столь тесным образом, что образовали единый организм, и невозможно было сказать, что один из них менее настоящий, чем другой. Одна сторона его характера могла хладнокровно оценить интеллектуальные способности Феи, с некоторым удивлением отметить, что иногда она бывает «интересной и занятной», и затем с ироничной серьезностью продолжить работу мастерком; тогда как другая его сторона могла быть потрясена незабываемой демонстрацией царственности и, трепеща от чувства собственной необычной возвышенности, увидеть себя в божественной фантазии среди корон, властителей и рыцарской любви. Когда он говорил Виктории, что во время самых романтических мечтаний ничто не доставляло ему такого удовольствия, как конфиденциальная переписка со столь выдающейся и воодушевляющей личностью, разве не был он искренен? Когда он писал некой даме о Дворе: «Я люблю королеву — возможно, это единственный человек на свете, которого я все еще люблю», — разве не возводил он для себя полный меланхолии и мишуры волшебный дворец из «Тысячи и одной ночи», в который искренне верил? Мысли Виктории были куда проще; не страдая волшебными грезами, она никогда не терялась в этой туманной области духа, где трудно отличить чувства от фантазий. Ее эмоции, несмотря на всю их силу и преувеличенность, всегда оставались в прозаичных рамках повседневной жизни. Соответственно и проявления их были совершенно заурядными. «Остаюсь, — написала она в конце официального письма премьер-министру, — преданная вам В. Р. и И.». В этой фразе сразу же видна истинная глубина ее чувств. Это хитрый циник витал в облаках, а ноги Феи опирались на твердую землю.
Однако он преподал ей урок, который она выучила с угрожающей прилежностью. Вторая Глориана, разве не так он ее назвал? Отлично, тогда она докажет, что заслужила этот комплимент. Тревожные симптомы не заставили долго ждать. В мае 1874 года Лондон посетил русский царь, чья дочь только что вышла замуж за второго сына Виктории, герцога Эдинбургского, и по несчастной случайности его отъезд наметили на два дня позже той даты, когда Виктория собиралась ехать в Балморал. Ее Величество отказалась менять свои планы. Ее уведомили, что это наверняка оскорбит царя и может повлечь самые серьезные последствия; лорд Дерби протестовал; лорд Солсбери, министр по делам Индии, был крайне озабочен. Но Фея не обращала никакого внимания; она запланировала отъезд в Балморал на 18-е, и 18-го она туда поедет. В конце концов Дизраэли, употребив все свое влияние, уговорил ее остаться в Лондоне еще на два дня. «Моя голова все еще на плечах, — сказал он леди Бредфорд. — Великая леди отложила отъезд! Никому этого не удалось, даже принцу Уэльскому… и я уверен, что попал в опалу. Но что поделаешь. Солсбери сказал, что я предотвратил Афганскую войну, а Дерби поздравил с беспримерной победой». Но вскоре, по иному поводу, победу одержала Фея. Дизраэли, внезапно загоревшийся идеей нового империализма, предположил, Что королева Англии должна стать императрицей Индии. Виктория с жадностью подхватила идею и к месту и не к месту стала давить на премьер-министра, требуя претворить это предложение в жизнь. Он сопротивлялся, но и она не уступала, и в 1876 году, несмотря на нежелание его собственное и всего Кабинета, он был вынужден вынести на рассмотрение вопрос об изменении королевского титула. Однако его уступчивость все-таки растопила сердце Феи. Предложение яростно атаковали в обеих палатах, и Виктория была глубоко тронута неутомимой энергией, с которой Дизраэли его отстаивал. Она, по ее словам, была сильно опечалена «заботами и неприятностями», обрушившимися на его голову, сожалела, что все это из-за нее, и говорила, что никогда не забудет, чем она обязана «своему доброму, хорошему и отзывчивому другу». Одновременно ее гнев обрушился на Оппозицию. Их поведение, заявила она, было «странным, непостижимым и ошибочным», и затем в выразительной сентенции, противоречащей и самой себе, и всем предшествующим событиям, королева заявила, что она «хотела бы довести до всеобщего сведения, что это не было ее желанием, как все считают, и что ее принудили к этому!» Когда дело, наконец, успешно завершилось, имперский триумф подобающе отпраздновали. В день Делийской декларации новый граф Биконсфилд прибыл в Виндзор отобедать с новой императрицей Индии. Этим вечером Фея, обычно такая домашняя в своем одеянии, появилась в блестящих доспехах из громадных неограненных самоцветов, подаренных ей индийскими принцами. В конце обеда премьер-министр, вопреки правилам этикета, поднялся и в цветистой речи пожелал здоровья Королеве-Императрице. Его смелость приняли с одобрением, и речь его вознаградили царственной улыбкой.
