Литтон Стрэчи - Королева Виктория
Дабы успокоить общественное мнение, королева лично открыла заседание парламента, и голосование прошло почти единогласно. Но уже через несколько месяцев потребовалась дополнительная сумма: принц Артур достиг совершеннолетия и у нации попросили для него 15000 фунтов ежегодно. Протесты зазвучали громче. Газеты заполнились гневными статьями; Бредлаф грозно обрушился на «нищих принцев» перед самой большой толпой, когда-либо собиравшейся на Трафальгарской площади; а сэр Чарльз Дилк в речи перед своими избирателями в Ньюкасле раздул дело до государственных масштабов. Содержание принца было в конечном итоге принято большинством голосов в Палате Общин; но меньшинство в 50 голосов выступило за снижение суммы до 10000 фунтов.
Мистер Гладстон яростно сопротивлялся каждому предъявленному обвинению. Он совершенно разочаровал наиболее энергичную группу своих последователей, заявив, что весь доход королевы может на законном основании использоваться ею на личные нужды, аргументируя это тем, что жалобы на королевские доходы лишь подстегнут королевские расходы, и успешно провел через парламент столь непопулярные суммы ежегодного содержания, которые, по его словам, находились в строгом соответствии с прецедентом. Виктория вздохнула с облегчением, но любви к мистеру Гладстону у нее так и не прибавилось.
Возможно, это был самый печальный момент ее жизни. Министры, пресса, общество, все кинулись обсуждать ее поведение, обвинять, превратно толковать ее действия и всячески выказывать антипатии и неуважение. Как сказала она мистеру Мартину, горько жалуясь на несправедливые нападки, она была «жестоко непонимаемой женщиной», и заявила что «десять лет постоянного беспокойства, заботы и тяжелой работы в одиночку, без всякой помощи, в совокупности с прибавляющимися годами и не слишком крепким здоровьем» совершенно ее сломили и «почти что ввергли в отчаяние». Ситуация действительно была печальной. Похоже, все ее существование перекосилось, как будто между королевой и нацией выросло какое-то непреодолимое противоречие.
И если бы Виктории случилось умереть в самом начале семидесятых, то можно почти не сомневаться, что мир счел бы ее неудачницей.
IIIНо ей была уготована совершенно иная судьба. Вспышка республиканства в действительности оказалась последним сполохом затухающего костра. Прилив либерализма, медленно нарастающий еще со времен Закона о реформе, достиг максимальной отметки с приходом к власти первой администрации мистера Гладстона; и к концу его правления неизбежно начался отлив. Обратное движение принесло внезапные и полные перемены. Всеобщие выборы 1874 года полностью изменили лицо политики. Мистер Гладстон и либералы были изгнаны, и партия Тори, впервые после более чем сорокалетнего перерыва, твердо заняла в Англии главенствующую позицию. Было совершенно очевидно, что своим удивительным триумфом они целиком были обязаны мастерству и энергичности Дизраэли. Он вернулся в Кабинет уже не сомнительным командующим слабого правителя, а героем-победителем, под грохот барабанов и с реющими знаменами. И как героя-победителя приветствовала Виктория своего нового премьер-министра.
За этим последовали шесть лет возбуждения, очарования, счастья, славы и романтики. Удивительный человек, который, наконец, в семидесятилетнем возрасте, после долгой и невероятной борьбы претворил в жизнь свои наиабсурднейшие мальчишеские мечты, прекрасно знал, как безраздельно завоевать сердце царственной леди, слугой и хозяином которой он столь чудесным образом сделался. Женские сердца он всегда читал, как открытую книгу. Этим удивительным существам он и был обязан всей своей карьерой; и чем удивительнее они оказывались, тем более свободно с ними он себя чувствовал. Но леди Биконсфилд, с ее нездоровым идолопоклонством, и миссис Бриджес-Уильямс, с ее навязчивостью, полнотой и деньгами, уже сошли со сцены; и их место заняло куда более значительное существо. Наметанным глазом опытного мастера он изучил то, что стояло перед ним, и понял, что ничуть не проиграл. Он увидел: сквозь сложное взаимодействие обстоятельств и характера, гордость занимаемым положением, безнадежно смешавшуюся с личным высокомерием, бьющие через край эмоции, бесхитростный внешний вид, твердую, старательно соблюдаемую респектабельность — сквозь все это неуместно пробивалось страстное стремление к необычному, своеобразная интеллектуальная ограниченность и таинственная женственность, пропитавшая каждую частичку натуры. Его бесстрастные черты осветились улыбкой, и он прозвал Викторию «Феей». Имя ему очень понравилось, ибо, обладая столь милой его сердцу двусмысленностью эпиграммы, оно точно передавало его восприятие королевы. Аллюзия в стиле Спенсера[37] была очень приятна — элегантный намек на Глориану; но на самом деле было тут и еще что-что; намек на некое миниатюрное создание, наделенное волшебными — и мифическими — способностями, и удивительно, почти нелепо, противоречащее ее внешнему виду. С этого момента, решил он, Фея должна взмахивать волшебной палочкой только для него и ни для кого больше.
Улыбка промелькнула и исчезла, и, низко поклонившись с восточной торжественностью и такой же покорностью, он приступил к работе. С самого начала он понял, что к Фее нужно подходить совершенно не так, как это делал Гладстон. Официозные разглагольствования и увещевания были не в его стиле; он предпочитал усыпать путь цветами, сжать весомый аргумент в эффектную фразу, высказать свои соображения с видом дружеской и доверительной вежливости. Всему он придавал личную окраску, и понял, что именно этот ключ способен открыть сердце Феи. Поэтому в общении с нею он никогда и ни на мгновение не позволял себе утратить личные нотки; все государственные дела решались в обаятельной дружеской беседе; она всегда оставалась царственной леди, обожаемой и почитаемой хозяйкой, а он — преданным и почтительным другом. И как только личные отношения твердо установились, все трудности моментально исчезли. Однако для постоянного поддержания таких отношений требовалось особое старание: механизм требовал непрерывной смазки. И Дизраэли прекрасно знал необходимый сорт масла. «Вы слышали, что меня называют льстецом, — сказал он Метью Арнольду, — и это правда. Лесть нравится всем, а когда имеешь дело с особами королевской крови, ее нужно набрасывать мастерком». И он успешно применял свою теорию на практике. Его восхищение было безграничным, и он щедро накладывал его толстыми слоями. «Нет такой чести и такой награды, — заявил он, — которые сравнились бы для него с посвящением в мысли Вашего Величества. Все его собственные мысли, чувства, обязанности и любовь направлены теперь на Ваше Величество, и даже если его служба прервется, она навсегда останется в его памяти, как самый интересный и очаровательный период существования». «В жизни, — сказал он ей, — у каждого должен быть сокровенный уголок, куда бы он мог приносить свои мысли, и лорд Биконсфилд нашел его в своей царственной Хозяйке». Она была не только его единственной поддержкой; на ней единственной держалось все государство. «Если Ваше Величество заболеет, — писал лорд в разгар политического кризиса, — он, наверняка, и сам не выдержит. Все на самом деле зависит От Ее Величества. Он живет лишь для Нее, и работает лишь для Нее, и без Нее все для него потеряно». Ко дню ее рождения он заготовил целый букет гиперболических комплиментов. «Сегодня, вероятно, лорд Биконсфилд должен достойно поздравить могучую Правительницу с ее имперским размахом, необъятностью ее Империи и с непобедимостью и силой ее флота и армии. Но он не может, ибо пребывает в совершенно ином настроении. Он может думать лишь о необычности своей судьбы, которая сделала его слугой столь великого монарха, чья бесконечная доброта, яркость интеллекта и твердость воли позволили ему взяться за дела, которые при иных обстоятельствах оказались бы для него совершенно непосильными, и с глубокой симпатией поддержали его во всех начинаниях. Да благословит всемогущее Провидение Властительницу многих земель и сердец всем, что только могут пожелать мудрецы и заслужить праведники!» В этих опытных руках мастерок приобрел качества некоего возвышенного масонского символа — украшенное орнаментом воплощение недоступных простому смертному истин.
