Мэттью Стерджис - Обри Бердслей
В октябре на выставке Королевского общества портретистов появился портрет Бердслея работы Бланша. Сам Обри прислал акварель – даму на лошади, сказав, что это портрет графини д’Армальяк, но, скорее всего, сию аристократку он выдумал. Другими словами, Бердслей оставался верен себе и поддерживал интерес к собственной персоне у публики не раз проверенными и приносящими желаемые результаты способами [22].
Рисунок для буклета журнала «Савой» (1895)
Материалы в «Савой» были собраны, и предстояло сделать рекламный буклет журнала. Бердслей предложил поместить на него Пьеро, расхаживающего по сцене с первым номером нового издания в руке, и впоследствии перенести этот рисунок на титульный лист. Смитерсу образ показался неинтересным. Он сказал, что Джону Булю[111] нужно что-то посерьезнее и поосновательнее. Тогда Обри моментально превратил грустного Пьеро в самого Джона Буля. Новый рисунок, который все сочли превосходным, напечатали на розовой бумаге вместе с редакторским уведомлением Саймонса и выходными данными будущего издания: «120 страниц текста… шесть или больше полосных иллюстраций, независимых от него, плюс проиллюстрированные художниками статьи». Тут же была указана цена «Савоя» – 2 шиллинга 6 пенсов, то есть наполовину меньше, чем стоимость «Желтой книги». 80 000 экземпляров буклета – бо́льшая часть тиража – разошлись к тому времени, когда Джордж Мур, внимательно изучивший рисунок, обнаружил, что Джон Буль пребывает в состоянии, как он постарался поделикатнее выразиться, начального полового возбуждения. Выпуклость на его брюках была маленькой, но безошибочно узнаваемой… Мур, указанный в буклете как один из авторов, возмутился этой выходкой Бердслея, которая могла похоронить журнал до того, как он родится.
Мур решил посоветоваться с Эдгаром Джепсоном – своим молодым другом и соседом, который сам надеялся стать автором «Савоя». Они встретились на квартире Джепсона в Кингз-Бенч-Уолк. Собственно, это был целый военный совет – на встрече кроме Мура присутствовали Герберт Хорн, Бернард Шоу и другие мэтры. Праведный гнев Мура и Джепсона разделяли не все, но все сожалели о том, что Обри опять дал повод говорить о себе как об эротомане. Тем не менее следовало что-то предпринять. Шоу выбрали полномочным представителем, которому предстояло выступить от лица шокированных авторов. Драматург пошел к Смитерсу и потребовал не распространять оставшиеся экземпляры буклета. Смитерс удивился: он-то пришел в восторг и считал, что пикантный рисунок только усилит ожидание выхода в свет нового издания. Однако издатель вовсе не собирался противопоставлять свою позицию позиции будущих авторов и дипломатично согласился не распространять буклет, отметив про себя, что почти весь тираж уже разошелся.
Война прекратилась, не начавшись, и для титула Бердслей сделал Джона Буля «более хладнокровным». Безусловно, этот инцидент показал, что у художественного сообщества после суда над Уайльдом сохраняется нервозность, а также еще раз продемонстрировал его лицемерие. Эрнест Доусон отметил, что Джепсон, несмотря на его громогласное возмущение, направил в журнал свой рассказ, «настолько непристойный, что он побоялся подписать его, дабы не запятнать собственную репутацию». После этого рисунки Бердслея для «Савоя» стали рассматривать чуть ли не с лупой. Обложку тоже сочли непристойной. Брошенную на землю «Желтую книгу» и мочащегося на нее херувима авторы потребовали убрать. Джордж Мур счел это оскорбительным для Лейна, а Смитерс, вероятно, не хотел упоминания о конкуренте на обложке своего журнала даже в таком виде.
Тем не менее литературные сплетники не сомневались, что новое издание не станет стесняться и обязательно нарушит приличия. Одним из первых поводов, давшим основания строить такие далеко идущие предположения, было стихотворение Оуэна Симэна, напечатанное в National Observer. Автор писал, что «Желтая книга» теперь превратится в добропорядочное издание, а «новая “Синяя книга”», в которую ушел Обри, окажется еще более скандальной, чем ее предшественница. Наряду с этим Симэн заявил следующее: «…отпечатки Бердслея на страницах “Савоя” будут еще более смелыми».
Стихотворение появилось в ноябре, и предполагалось, что сразу после этого выйдет в свет первый номер журнала, но решение переработать обложку, экстренные замены в литературном разделе и множество мелких типографских проблем отодвинули день рождения «Савоя». В первый номер предполагалось вложить рождественскую открытку работы Бердслея – тщательно проработанную и вполне традиционную, но читатели увидели журнал только в следующем году[112] [23].
В начале зимы Обри возобновил отношения с Раффаловичем. Они снова вместе обедали, ходили на концерты и в театр. Бердслей опять взялся за портрет Андре пастелью, но работа, в отличие от развлечений, еще раз застопорилась. Впрочем, в каждой следующей записке Бердслей упоминал о ее скором завершении. Тон их переписки постепенно изменился. Из дорогого Ментора Раффалович превратился в дорогого Андре. Бердслей перестал быть Телемахом и стал просто Обри.
Художник сообщил дорогому Андре новости о «Савое» («новый журнал, который я вывожу в свет») и познакомил его с издателем. У Раффаловича сохранилась полузабытая рукопись романа, который он написал несколько лет назад, и Бердслей использовал свое влияние на Смитерса, чтобы тот пообещал издать его.
Обри выразил желание проиллюстрировать эту книгу. Он не создал ни одной полноценной серии иллюстраций после «Саломеи» и понимал, что его собственная новелла «Под холмом» появится у читателей не скоро, если им вообще суждено взять ее в руки. Обри хотел проиллюстрировать «Секрет Нарцисса» Эдмунда Госсе, но этот план не воплотился в жизнь. Сам Госсе, не считавший «Секрет…» достойным внимания художника, не был расстроен этим обстоятельством. Он побуждал Обри двигаться вперед и проиллюстрировать не какую-нибудь книгу-однодневку, а признанный шедевр старой английской литературы, который он увидит не так, как его видят все. По свидетельству Госсе, Бердслей обрадовался предложению, но попросил совета: «Поставьте мне задачу. Скажите, что делать, и я это сделаю». Мэтр предложил Обри три сюжета: «Похищение локона» Александра Поупа, «Вольпоне» Бена Джонсона и «Так поступают в свете» Уильяма Конгрива. Последний сразу привлек внимание Бердслея – он хорошо знал пьесу и любил ее. Еще в школе Обри для собственного удовольствия проиллюстрировал эту комедию в собрании сочинений Конгрива из серии «Русалка». Бердслей объявил, что выбирает «Так поступают в свете». Два других сочинения он пока что не «видит».
Тем не менее мысли Бердслея все чаще возвращались к «Похищению локона». Не исключено, что Обри увидел в этой работе возможность противостоять насмешке Уайльда над тем, что он восхищался творчеством Поупа. А может быть, это было влияние Смитерса, который всецело поддерживал его решение проиллюстрировать поэму… Безусловно, у издателя тоже были свои идеи о «подходящих» и «неподходящих» книгах. Так или иначе, Бердслей колебался в выборе между Конгривом и Поупом. И тут Смитерс предложил ему «Лисистрату» Аристофана. Комедия о «забастовке», устроенной жительницами Афин, – они отказали мужьям в своих ласках, не могла не интересовать такого человека, как Леонард. «Лисистрату» давно не переводили и не издавали, но в это время о ней снова заговорили. Комедию поставили в Кракове, и критики приняли ее благосклонно. Зрители и вовсе пришли в восторг – в театре каждый вечер был аншлаг.
Если «Лисистрату» можно поставить на сцене, почему ее нельзя проиллюстрировать? Конечно, тираж не будет большим, но любители почитать Аристофана и посмотреть Бердслея найдутся. Убыточной такая книга не станет.
Обри увлекся этой идеей. Мысль о скрытых возможностях пьесы будоражила его воображение. С неустанной энергией, столь характерной для него, Бердслей взялся за оба проекта. 16 декабря он сказал Смитерсу, что работа над «Лисистратой» продвигается отлично. Завтра утром он принесет первый рисунок. Через несколько дней Обри сообщил Раффаловичу о том, что приступил к иллюстрациям «Похищения локона».
И это еще не все. Бердслей предложил Хейнеманну создать серию – 12 рисунков к «Золушке». Их можно будет публиковать по одному в месяц, например в New Review. Впрочем, последний замысел так и не осуществился. Смитерс все более ревниво охранял свои интересы – он предложил Бердслею еженедельное жалованье в обмен на эксклюзивные права на его работы. Есть утверждения, что сумма составляла 20 фунтов в неделю, но документы указывают на 12 фунтов. Безусловно, и этих денег было достаточно. Стабильность способствовала хорошему настроению, а значит, и творчеству.
В конце года Бирбом опубликовал в The Pageant очередное эссе. Темы и фразы из него он впоследствии воспроизвел в письме Аде Леверсон. Темы были интересные – Макс, в частности, объявил, что готов отойти от дел. Бирбом заявил, что пора уступить место более молодым. «Я чувствую себя безделушкой, вышедшей из моды, – вздыхал он. – Я ведь принадлежу к эпохе Бердслея»[113].
