Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
— А ты как хотела?.. Ладно, Рене. Я тебе только один совет дам… — Он помолчал, соразмеряя слова. — Ты анкету уже заполняла? Которую у нас активисты пишут? Там, где тысяча вопросов и кажется, что все ненужные.
— Нет. Даже не знаю про нее.
— Как это?
— Не знаю… Может, потому, что я несовершеннолетняя?
Он кивнул.
— Это может быть. Все-таки страна римского права — считается с условностями. Хорошо, раз так. Когда будешь заполнять — а там будет уйма вопросов: и про родственников и друзей — не пиши ничего про «Максим» этот. Там будет вопрос: встречались ли вы прежде и при каких обстоятельствах с полицейскими чинами и, если да, то что на этих встречах говорилось… Не было у тебя ничего. Анкета эта неизвестно куда потом пойдет, и кто ее читать будет… Понятно?
— Понятно, — сказала Рене (и была потом всю жизнь благодарна ему за это предупреждение)…
Они вышли из кабинета.
— Долго вы там были, — Марсель на миг приревновала отца к Рене. — Рассказывал ей что-нибудь?
— Не столько я ей, сколько она мне. У нее, несмотря на юный возраст, много жизненных впечатлений… — Он поглядел еще раз, и в последний, на недавнюю собеседницу. — Познакомились — может, еще встретимся. Пойду в Бюро партии. Там новое заседание по поводу этого банка. Денег нет.
— Возьмите у русских, — посоветовал Ориоль.
— Каких русских? — не понял Кашен и сделался неприветлив: Ориоль перешел границу дозволенного. — Белогвардейцев? Они не дадут ничего. А других русских мы во Франции не знаем. — И ушел пасмурный: ему предстояло неприятное объяснение с «группой молодых», пытавшейся в последнее время узурпировать власть в партии. В эту группу входил и Дорио, и здесь крылась главная причина его личной к нему антипатии.
— Что это ты про русских сморозил? — выговорила Марсель Ориолю. — Такие вещи вслух не говорят.
— Так я ж не из вашей компании. А все остальные во Франции только об этом и судачат.
— Что мы берем деньги у русских?.. — Марсель взглянула на него с легким превосходством. — А мы вот сегодня наоборот сделаем. Русским денег дадим.
— Это как? — насторожился Серж: у него, как у всякого сотрудника «Юманите», лишних денег не было.
— Пойдем в русский ресторан. Там казаков послушаем. А то говорим все — русские да русские, а сами их в глаза не видели. Поют хорошо, — объяснила она Рене.
— Икру будем есть? — Ориоль хоть и был богаче Сержа, но на икру и его бы не хватило.
— Не обязательно икру. Зачем разорять вас? Что мы, капиталисты? Там блины можно взять. И икра есть не черная, а красная. Она дешевле, но тоже вкусная. Пойдем, Рене? — спросила она новую подругу, будто согласием тех двоих она уже заручилась.
— В следующий раз как-нибудь. — Рене была полна впечатлений, которым следовало отстояться. — Надо в Стен ехать. Меня дома потеряли. — И Серж взглянул на нее с невольной благодарностью.
— В следующий так в следующий, — сказал Ориоль. — Попробую взять деньги у редактора. Скажу, необходимо для раскрытия тайны колониальной выставки. Если соберемся пораньше, пока интерес к ней еще не остыл, то я всех угощаю.
— Вот это разговор, — сказала Марсель. — Рене, теперь от тебя все зависит. Что ты, интересно, отцу рассказала? Спрошу его завтра за завтраком.
— Не скажет, — сказала Рене.
— А ты откуда знаешь?
— Знает, — сказал за Рене Ориоль. — Потому что она в деле сидит, а ты около…
Русский ресторан был недалеко от Монмартра: в северной части Парижа, где осели русские — возле русского посольства и русского же кладбища. Они сели за свободный столик и представились для пущей важности журналистами. Делать этого не следовало. Француз-официант, который до того любезно их обслуживал, здесь как-то загадочно заулыбался, замер и поинтересовался, из какой именно прессы.
— «Досужий парижанин», — отвечал за всех Ориоль. — А это что: важно очень?
— «Досужий парижанин» — это что-то новенькое? Развлекательное? — спросил тот и, получив подтверждение, пояснил: — Тут хотят знать. Красные ходят — всем русским интересуются.
— Так хорошо же? Больше клиентов.
— Я тоже так считаю. А хозяева нет. Красных не любят. Я бы даже сказал, остерегаются. Так что будем заказывать?..
Они взяли блины, но не с красной икрой, которая тоже кусалась, а с рубленой селедкой: официант заверил их, что это любимая закуска русских. От обязательной в таких случаях водки отказались, потому что и она была дорогой и, со слов официанта, нерусского происхождения — скорее всего, польская Выборова.
— Возьмите лучше нашего красного, — посоветовал он им. — С водкой шутки плохи. С ног валит.
— Мы хор послушать пришли. — Марсель показалось, что он болтает лишнее.
— Поют хорошо, — согласился он. — Это они умеют. Но тоже вот — без водки не обходится… — и отошел от них нетвердый в движениях.
— Какой-то он странный, — заметила Марсель.
— Пьяный просто, — сказал Ориоль.
— Пьяный гарсон? — удивилась Марсель. — Разве это возможно?
— В русском ресторане? А почему нет? Деталь местного колорита. Ну что, Рене? Покажешь мне сегодня, как листовки сбрасываются?
— Послушаю сначала, как поют.
— Хочешь знать, стоит ли игра свеч? Правильно — мне это тоже сомнительно…
Но он был неправ. Ряженые казаки из хора, молча сидевшие до того на эстраде и безучастно глядевшие на публику, встали по чьему-то сигналу и заправили за пояса красные рубахи.
— Серж нам переведет? Он ведь знает русский? — предложила Марсель влюбленному в нее журналисту, обращаясь к нему в третьем лице: знак, неблагоприятный для всякого воздыхателя. Серж знал это и потупился.
— Не настолько. Нет ничего хуже, чем переводить песни. Могу нагородить лишнего.
— Но все же лучше, чем ничего? — сказала Марсель, и он должен был согласиться с этой женской мудростью…
Хор запел «Лучину». Казаки грустили о родине. Они бросались в верхние ноты, как другие прыгают с моста вниз: без удержа, с щемящей дрожью в глотке, изливая тоску и отчаяние — видели в эти минуты родные леса и поля, детей и родителей и, расшибаясь, опускались затем в басы, как падают из царства сна в проклятую, нежеланную действительность, в неверную парижскую явь, в ресторан, где пили, ели и говорили на птичьем языке бесконечно чуждые им хозяева-иностранцы.
— О чем они поют? — спрашивала Марсель у Сержа: она опешила от этого взрыва чувств и решила, что перевод поможет ей понять, в чем дело.
— Не знаю, — честно признался он. — Лучина — это, кажется, маленький кусочек дерева. Он горит — больше ничего сказать не могу.
