Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография
— Давайте я вам лучше Рене представлю. Она секретарь Коммунистической молодежи девятого округа и, между прочим, причастна к инциденту на колониальной выставке.
— Вот это интересно! — Ориоль, забыв флирт, повернулся к героине вечера. — Где ж вы раньше-то были? Это был бы материал на всю полосу.
— Да потому и не была, — сказала Марсель, — что на всю полосу… Она и сейчас ничего не скажет. — Общие взгляды обратились на Рене, а та подтвердила это, сказав:
— Ничего особенного. Самое трудное было нарисовать серп и молот.
Все засмеялись: решили, что она шутит. Рене же говорила правду: на рабоче-крестьянскую эмблему ушли две ночи работы.
— Но как вы их все-таки раскидали? — Ориоль кроме того, что был повесой, был еще и журналист до мозга костей — чтобы не сказать глубже. — Там тысячу листовок насчитали.
— Девятьсот восемьдесят.
— Простите за неточность. Их ведь разбросать нужно? По всему залу?
— Через дырку, — сказала Рене. — А детали ни к чему.
— Из дырки статьи не слепишь.
— Это ваши проблемы, — сказала она. — А у меня свои. — И Серж согласно и с размаху мотнул головой: знай, мол, наших.
— Не хочешь, чтоб твое имя попало в газеты? — Огюст перешел на «ты».
— Меньше всего на свете.
— Да. С такими нам всего труднее. С теми, кто боится гласности. — Ориоль оценивающе поглядел на нее и вернулся к Марсель. — Серьезная у вас подруга.
— А вы думали, тут одни ветреные кокетки?
— Не кокетки, но все-таки…
— Никаких но! — прервала его Марсель. — Мы такие же бойцы, как и вы, и ни в чем вам не уступаем. Пофлиртовать, конечно, любим, но это только для виду! — Ориоль поглядел на нее с шутливым недоумением. — Что-то художника нашего нет. Заговорился с отцом. Он ученик Матисса, — поведала она всем и Рене в особенности. — Мы летом часто с ними встречаемся: у тети дом в Антибах, а там по побережью в каждом углу по импрессионисту. Матисса мы с тобой в следующий раз пойдем смотреть, — пообещала она, возобновляя над Рене шефство. — Он свои полотна продавал за бутылку вина и за кусок бифштекса, а теперь они стоят тысячи…
Из кабинета Кашена, как на звон денег, вышел художник, за ним хозяин.
— Засиделись без нас? — весело спросил Кашен молодых. — А мы старые времена вспоминали. Что еще старикам делать?..
Ему было около шестидесяти, и он раньше срока отправлял себя в старцы. Его, правда, старили большие висячие усы и седая шевелюра, но глаза были живые, бойкие и любопытные, движения быстрые и расчетливые, а выражение лица лукавое и проказливое: шутовская маска, надетая им на этот вечер. Он сразу разыскал взглядом Рене, но не подал виду — до поры до времени. Дочь его упрямо стояла на своем:
— Я говорю, отец, что картины Матисса стоили раньше дешевле холста, на котором написаны, а теперь к ним не подступишься. Продавал их за обеды! Если с вином только!
— Это точно, — отозвался отец: видно, разговор этот происходил у них на людях неоднократно. — У нас Матисса нет, но другие есть, хотя ничто не куплено. Все подарено — тоже за обед с хорошей бутылкой! Ты менял так свои картины, Фернан? — спросил он ученика Матисса.
— А как же? — охотно откликнулся тот. — Только мой мясник не любил живописи.
— Как это? Все французские мясники ее обожают. Если верить художникам.
— Если бы!.. — и Фернан пустился в дорогие его сердцу воспоминания — тоже не раз им повторенные. Это был высокий, лет шестидесяти, человек последней творческой молодости — в характерной черной робе с бантом вместо галстука: так одевались анархисты и вольные художники. Разница между теми и другими была в величине банта: у художников (и у Фернана) он был огромным, вполовину грудной клетки, у анархистов меньше: чтоб не мешал кидать бомбы.
— Все дело в том, — рассказывал он сейчас, — что у мясников разные манеры с утра и с вечера. Утром он в хорошем расположении: что хочешь тебе отдаст, котлету от своей ноги отрежет — надо только встать пораньше, пока его супруга глаз не продрала, потому что у этих созданий настроение прямо противоположное мужьему — что с утра, что с вечера…
— Надеюсь, это не ко всем женщинам относится? — вынуждена была спросить Марсель, которая, хотя и получала удовольствие от рассказа, должна была всем напомнить, что она убежденная феминистка.
— Упаси бог! — воскликнул тот. — Только к женам и только мясников! Так вот — задача состояла в том, чтобы он эту котлету тебе отрезал и забыл спросить про деньги, — задача скорее для гипнотизера, чем для художника. А потом — свалить от него подальше. Он в течение дня непременно про деньги вспомнит, найдет тебя, из-под земли вытащит и скажет: «Знаете, я забыл вам сказать, что с вас столько-то». Вот этого-то и надо избежать: если попадетесь, он вам точно на следующий день мяса не даст. Потому как вы у него в долгу. А не найдет, пробегаете где-нибудь, в шкафу от него спрячетесь, значит, проехало: вы у него как бы в кредит мясо взяли, а кредит — дело тонкое, тут возможно и новое позаимствование…
Марсель засмеялась, молодые люди вежливо улыбнулись, Рене глядела на художника во все глаза: ей все было в новинку. Мастер, поощренный ее вниманием, хотел было распространиться далее, перейти к столь же регулярно не вносимой им плате за жилье, но Кашен, у которого до этого был с ним сугубо деловой разговор, прервал его: чтоб не слишком входил в роль и не взялся бы и с ним за старое.
— Эти художники! — он покачал головой. — У них свой мир в голове, своя бухгалтерия. Синьяка знаете, конечно? Он мне говорил, что для него положить красный мазок рядом с зеленым — куда большая революция, чем все наши, вместе взятые. И здесь его нельзя было переубедить — обзовет только неучем и кретином. Но отдыхать с ним было приятно.
— Ты еще про Вайяна расскажи, — подсказала ему Марсель. — Как он в тюрьме отдельную камеру себе под ателье требовал.
— А это к делу относится? — усомнился он. — Хотя, наверно. Раз разговор о художниках зашел: все они одинаковы… Это Вайян-Кутюрье, тот самый, что у меня за главного редактора, попал раз за решетку и взялся писать там картину: мол, хоть здесь время появилось. Нужны, говорит, условия — дайте мне камеру с окном на южную сторону. Он, между прочим, неплохо пишет, — прибавил он, а ученик Матисса ревниво поджал губы: у него было на этот счет иное мнение. — Меня там написал. Говорят, довольно метко. Я б показал, но портрет дома висит.
— У вас там, гляжу, не слишком строго было? — заметил Ориоль: он ведь не был ни коммунистом, ни даже сочувствующим.
— Да. — Кашен глянул на него ненароком. — Каждый день можно было родных принимать — дети по тюрьме, по этажам ее, бегали. Я там статьи в «Юманите» писал, и редколлегия собиралась.
