Наталья Солнцева - Иван Шмелев. Жизнь и творчество. Жизнеописание
И Ильин, и его супруга, Наталия Николаевна, читали статью Шмелева с тяжелым чувством. Ильин уверял Шмелева: смерть Айхенвальда вовсе не национальная потеря, а «форточка для свежего воздуха»[334]. С Айхенвальдом его не примирила даже его литературная одаренность, а ее Ильин признавал. Шмелев защищал Айхенвальда и возражал Ильину. Это был редкий случай несогласия в их отношениях.
XI
Труды и дни
Шмелев и «Современные записки»
А. Деникин предупреждает о покушении
Шмелев — бывший человек
Итак, Шмелев нажил себе врагов. По крайней мере, недругов. В это же время к нему было проявлено внимание в СССР: в 1928 году до него дошли сведения о том, что, нарушая его авторские права, в Советской России сняли фильм по «Человеку из ресторана». При этом отступили от текста, вывели тему проклятого буржуазного прошлого. Купюры и интерпретация сюжета послужили пропагандистским целям. Шмелев возмутился и выступил в печати. На помощь бросился П. Пильский, он высказался в январском номере «Сегодня» за 1928 год против советского «Человека из ресторана», назвав его агитационным подлогом. Фильм, к ужасу Шмелева, показывали и в Латвии, и в Германии, демонстрировали его и в одном из парижских кинотеатров. Верный Бальмонт защищал своего друга в печати, попутно обрушив свое негодование и на Горького: «Пешков-Горький говорит, что в России советской печатают избранные произведения Бунина, Куприна, Шмелева. Прелестно. Как перепечатывают (ибо перепечатывают, а не печатают, это две вещи разные) — с согласия авторов или нет? Нет, и Горький это знает. Но об этом молчит. Платят авторам за труд их? Нет. Горький это знает, но об этом не говорит. В каком виде перепечатывают? Из благородного романа Шмелева „Человек из ресторана“, кстати, переведенного на все главнейшие европейские языки, бесчестные коммунисты состряпали пропагандистскую коммунистическую фильму, извратив содержание романа в корне и сделав из правды грязную ложь — под именем Шмелева. И Шмелев об этом писал, кричал, протестовал. И Пешков-Горький, все это зная, об этом молчит. Какая беспардонная низость!»[335] Статья вышла в «Возрождении», в 1928 году, и была реакцией поэта на недоброжелательное отношение Горького к эмиграции, лично к Бальмонту, которое обострилось после писем Бальмонта и Бунина 1927 и 1928 годов к К. Гамсуну, Р. Роллану, А. де Шатобриану о жизни в СССР.
Иван Сергеевич плохо разбирался в том, что происходило в культурной жизни СССР, советскую литературу почти не знал, но считал, что оставшиеся там писатели обречены на творческую и физическую несвободу. 16 ноября 1929 года в Париже на собрании, посвященном поминовению павших в борьбе с большевиками, Шмелев говорил о том, что литература, художественное слово — тоже жертва. Он говорил о сомкнутых устах писателей в Советской России, о расцвете похабщины. Вспоминал погибших: Н. Гумилева, А. Блока, скончавшегося в немоте Ф. Сологуба, Л. Каннегисера, С. Есенина, А. Соболя, журналиста В. Севского. Жертвой революционных потрясений он полагал и Л. Андреева. Шмелев крайне неприязненно отнесся к книге В. Познера «Panorama de la littérature russe contemporane» («Панорама современной русской литературы», 1929), в которой он усмотрел желание автора предложить иностранцам творчество Горького и вынести русскую зарубежную литературу за скобки. Так, противопоставляя себя Советам, он вольно или невольно обращал свой взор к Горькому — когда-то помощнику, покровителю, теперь — недругу.
Шмелев, естественно, был вне литературы СССР. Но он оставался в русской литературе. И как бы он ни отворачивался от Советов, как бы он ни возмущался позицией Горького, тот его продолжал ценить. В 1928 году в России вышло справочно-библиографическое издание Академии художественных наук «Писатели современной эпохи», в котором Шмелев не был упомянут, впрочем, как и Бунин, Куприн, Мережковский, другие эмигранты. Любопытно, что этот факт вызвал удивление Горького, он выразил свой укор составителям в статье «О двух книгах» (1928). Не замечать уехавших на Запад писателей в 1920-е годы было пока еще трудно. Например, Д. Горбов, один из ведущих критиков «Красной нови», в 1926 году высказал мысль о том, что эмигрантская литература не так уж плоха, во всяком случае не уступает лучшему, что создали до эмиграции Бунин, Ремизов, Зайцев, Шмелев, Мережковский, Гиппиус, то есть в «более безопасной обстановке, чем та, в которой они пишут теперь»[336].
Конечно, теперешнее положение Шмелева было куда безопаснее крымского. Он благодарил Бога за то, что оказался здесь, а не там. Там осталась его семья, которая продолжала биться за свое существование. Удивительно, что в Париж приходили весточки из Москвы. В 1928 году он получил известие от матери о внезапной смерти брата Николая, который после отъезда Ивана Сергеевича жил на его алуштинской даче в совершеннейшей нищете.
Шмелев бился над разрешением неразрешимых вопросов, он старательно искал высший смысл в том, что произошло с его семьей и с русским народом, он убеждал себя, что на Россию свыше ниспослано испытание во спасение, ради того чтобы через великое окаянство и великую помойку найти Слово. Некое Слово… Так он себя успокаивал, но не всегда в это верил… То он объяснял все Промыслом, то вдруг, уподобляясь нелюбимым упадочникам, приходил к мысли о победе зла: человек огажен, из национального человека в России делают общечеловека, нечто вроде робота; договорятся Ленины-Сталины-Дзержинские, и наступит мировое рабство, а спецы-помощники найдутся… Сотрудничество интеллигенции с Советами он называл сверхподлым и осуждал советских ученых А. И. Абрикосова, Е. И. Марциновского, С. Ф. Ольденбурга, А. И. Ферсмана.
Он был недоверчив ко всему, что касалось Советов. Он даже не верил невозвращенцам — тем советским, которые оставались на Западе. Невозвращенец с 1929 года, бывший советник посольства в Париже Григорий Зиновьевич Беседовский стал редактором парижского журнала «Борьба», а Шмелев сомневался: не Азеф ли?..
Ему хотелось, чтобы там не нарушали его прав, не использовали его текстов. Ему хотелось, чтобы здесь не препятствовали его публикациям. Ему хотелось превозмочь свои спазмы и колики, укрыться от газетных и журнальных передряг в некой тиши. Ему чрезвычайно хотелось испытать это состояние тиши — и писать. 16 февраля 1929 года он посетил Буниных, и вот каким его увидела Вера Николаевна: «Похудел. Стал тише. О себе говорил в более спокойных тонах»[337]. У него появилось новое увлечение — радио, неслыханное удовольствие. Своих знакомых он «угощал» им. 21 февраля 1929 года в гостях у Шмелевых были Бунины, и все слушали по радио вечерню из Лондона — и Бунины решили тоже завести радио.
