Михаил Киссель - Философская эволюция Ж.-П. Сартра
Так, Э. Мази хвалит Мао Цзедуна и его приспешников за то, что они «устанавливают аналогию» между западным капитализмом и «советской системой»[122]. Россана Россанда превозносит «культурную революцию» в Китае как «один из необходимых способов обновления не только самой партии, но также революционной стратегии на Западе»[123]. Особенно ее радует, что Мао «поставил с головы на ноги» диалектику партии и масс, авангарда и класса. В рассуждениях такого сорта прежде всего удивляет нарочитая (или действительная) политическая наивность: в основу «теоретического анализа» положены демагогические лозунги мозгового треста Мао, а не реальное содержание и объективные последствия так называемой «культурной революции».
Сущность акции Мао отнюдь не в борьбе с «бюрократизмом аппарата», а в попытке престарелого деспота вернуть себе утраченный было контроль над партией и государством. Очередное кровопускание понадобилось Мао потому, что он позорно оскандалился как руководитель правящей партии, ибо его пресловутые установки на «большой скачок» и т. д. дезорганизовали жизнь страны, и он в значительной мере потерял авторитет в партии. Поэтому ему и понадобилось ее разгромить. А что касается бюрократизма и прочего, то «культурная революция» привела, как известно, к небывалому усилению военной власти в стране и военизации «революционизированной» партии. (Затем Мао, верный своей традиционной тактике, попытался повалить корабль на другой борт и развернул кампанию против отдельных военных руководителей, но эта тактика не вносит никаких структурных изменений, а приводит лишь к перетасовке правящей верхушки.)
А «спонтанность масс» в условиях маоистского Китая остается чистейшей фикцией. Напротив, маоизм довел до небывалых размеров практику циничного манипулирования массами посредством пропагандистского оболванивания и устрашения. Вот живет впроголодь народ в Китае действительно «спонтанно», однако «великому кормчему» до этого нет никакого дела, он мыслит миллиардами, а судьбы десятков миллионов его не волнуют. Не волнуют судьбы этих людей и таких «теоретиков», как Россана Россанда, которая в порыве пылкого теоретизирования пишет буквально следующее: «Грубо говоря, в слаборазвитом Китае социальный конфликт находится на том же самом уровне, что и в передовых капиталистических странах; противоречия, которые характеризуют оба эти типа общества, не могут быть преодолены иначе, как ускорением социального процесса по направлению к коммунизму»[124]. Интересно, что бы она сказала после того, как ее отправили бы «на перевоспитание», как это практикуется маоистами?
Мы вовсе не утверждаем, что можно поставить знак равенства между «сартризмом» и маоизмом. У Сартра все-таки слишком изысканный вкус, чтобы довольствоваться грубой похлебкой «мао-цзе-дун-идей», которая может сойти за пищу духовную только у «нищих духом» да у людей, изнуренных атмосферой страха. Но он пропагандирует эти «идеи» без каких-либо внятных критических замечаний публичного характера, считая их «прогрессивными» и «полезными» для дела революции. Не любовью к человечеству проникнуты маоистские откровения, на каком бы языке они ни звучали. Пекинские заправилы хорошо знают, для чего им это нужно. Западные же их подпевалы, в лучшем случае, не ведают, что творят. Для политических деятелей это не извинение, а наоборот — дополнительная вина. Наше время, может быть в большей степени, чем какое-либо другое, требует социальной зоркости и подлинно научного подхода к принятию ответственных решений.
Последний период идейно-политической эволюции писателя не нашел отражения в его художественном творчестве. Раньше, как мы старались показать, философ шел рука об руку с писателем: отвлеченная мысль питала воображение художника, а созданные им образы, превращаясь в предмет рефлексии, стимулировали теоретическое мышление. В последние пятнадцать лет литературной деятельности Сартра такого взаимообмена философской идеи и творческой фантазии уже не наблюдается. Художественный метод теряет относительную самостоятельность и целиком поглощается той «прогрессивно-регрессивной» процедурой, обоснованию которой посвящена преамбула «Критики диалектического разума».
Задача этой процедуры, как мы знаем, — воссоздание личности в самом процессе ее формирования. «Регрессивный» момент исследования — это историческая ретроспекция, путь в прошлое данной личности к исходным социальным факторам (общество в определенную эпоху и семья как клеточка этого общества). Такова «марксистская» корректива «экзистенциального психоанализа», предложенного еще в «Бытии и Ничто». Но не стоит обольщаться — это уступка, которая делается для того, чтобы взять ее обратно: «прогрессивный» момент проектируемой антропологии восстанавливает в правах экзистенциальное «понимание», опирающееся на интуитивное сопереживание «первоначального проекта», который представляет собой спонтанно возникающую и не допускающую научного объяснения реакцию личности на окружающие ее обстоятельства.
Экзистенциальное понимание «прогрессивно», потому что совпадает с движением самого «проекта», всегда устремленного в будущее, т. е. «впередсмотрящего» и с этой точки зрения оценивающего как настоящее, так и прошлое. Это взгляд не из настоящего в прошлое, не объяснение уже свершившегося, но попытка проследить сам процесс свершения, пока он (этот процесс) еще не «затвердел» в готовом продукте, наличном, объективно фиксируемом результате.
Именно потому, что экзистенциальный проект в принципе не допускает иного способа познания, кроме интуитивного сопереживания, вся рекомендуемая Сартром процедура включает элемент неконтролируемой фантазии — художественного вымысла, в лучшем случае правдоподобного, в худшем — совершенно произвольного. Отсюда и тот жанр, в котором он предпочитает работать в шестидесятые годы, — «роман-биография». Не просто «романизированная биография» в духе А. Моруа, А. Труайя, И. Стоуна, которым техника романиста нужна для занимательности рассказа, красочного изложения фактов, а нечто третье, не похожее ни на роман, ни на историческое жизнеописание, взятые по отдельности. Жанр этот требует, разумеется, специального исследования. Пока что с полной определенностью можно сказать только одно: пусть читатель остережется принимать за твердо установленный факт ту реконструкцию внутренней жизни Флобера, которую предлагает Сартр. Печать обычной экзистенциалистской двусмысленности лежит и на этом произведении нашего автора: возможность систематически смешивается с действительностью, порождение фантазии выдается за реальность.
