Эммануил Казакевич - Дом на площади
— Чепуха! — расхохотался Воробейцев.
Однако, когда Иост завел машину и выехал из гаража во двор, Инга запротестовала почти со слезами на глазах, говоря, что она боится тех двоих, их мести за то, что она не уберегла машину.
— Дурочка ты, — сказал Воробейцев, смеясь и поглаживая полную руку Инги. — Нет никакого на свете ГПУ. А этих двух мы задержим. Как отведем машину, я приеду сюда и буду их дожидаться. Мы их тут захватим. Ты как живешь, отдельно или с родственниками? С родственниками? Гм… Ты этих двух тут задержи, если они придут раньше меня.
С этими словами Воробейцев сел за руль и поехал со двора. Иост сел в свою машину. Он хотел отправиться вместе с Воробейцевым к Себастьяну, чтобы вручить ему машину, но Воробейцев подумал, что лучше будет, если он сам это сделает, так как в этом случае Лубенцов будет думать, что ее разыскал он, Воробейцев. Поэтому он велел Иосту ехать по своим делам.
Перед домом профессора Себастьяна он несколько раз погудел — так громогласно, что из всех окон старых домов, расположенных поблизости, высунулись любопытные лица. Старушка с белой наколкой на голове подошла к воротам, пристально посмотрела сквозь решетку, радостно всплеснула руками и распахнула ворота. Воробейцев въехал по асфальтовой дорожке мимо дома к маленькому кирпичному гаражу. Здесь он остановил машину, вышел из нее и крикнул:
— Эй, кто там! Принимайте свой автомобиль!
К нему вышла девушка — такая миловидная и стройная, с такими тонкими, но прекрасной формы обнаженными смуглыми руками, что Воробейцев забыл об Инге и ее толстых белых руках. Он весьма почтительно расшаркался перед дочерью профессора Себастьяна. Она спросила:
— Машина прислана господином Лубенцовым?
Воробейцев криво усмехнулся и ответил:
— Почему господином Лубенцовым? Я лично ее обнаружил.
— Спасибо, — сказала она, глядя на машину и открывая то одну, то другую дверку. Она это делала с хозяйски деловитым видом, и выражения ее благодарности были настолько сдержанны, что Воробейцев даже обиделся. Он рассчитывал на то, что возвращение украденной машины вызовет целый взрыв чувств. Он перешел на деловой тон и спросил, в порядке ли машина, не нанесен ли ей какой-нибудь ущерб.
— Все в порядке, — сказала девушка. Так как он не уходил и, покуривая сигарету, оглядывал садик, она пригласила его зайти. Они поднялись по лестнице. В маленькой гостиной она предложила ему сесть. Он присел и начал раздумывать о том, с какой стороны повести разговор. Он сказал ей несколько любезностей, которые она приняла весьма спокойно. Ее не то голубые, не то серые глаза глядели на него холодно.
— К сожалению, не могу вас ничем угостить, — сказала она. — Вы, вероятно, знаете, что мы трудно живем.
Он сказал:
— Это странно. У вас живет комендант. Он может, если захочет… Я только его помощник, но мой квартирный хозяин на меня не жалуется.
Он не мог достаточно точно выразить свои мысли по-немецки, и она слегка улыбнулась, когда он стал говорить одними только существительными без склонений и без союзов; глаголы он произносил только в неопределенном наклонении. На ее улыбку он ответил смехом.
— Вы коммунист? — вдруг спросила она.
— Нет, — сказал он, удивленный ее внезапным вопросом.
Она посмотрела на него с легким сомнением в глазах.
— Правда, правда, — заверил он ее. — Советский Союз все равно коммунист — не коммунист. Советский Союз все иметь равные права, — так звучали бы произнесенные им слова, если перевести их точно на русский язык.
Она спросила, верно ли, что учиться в высших школах в Советском Союзе разрешают только коммунистам. Он сначала не понял ее, а когда понял громко расхохотался и сказал по-русски:
— Чепуха! — И по-немецки: — Дум (глупо).
Его смех и ужимки были достаточно искренни, чтобы убедить Эрику Себастьян в его правдивости.
Тут в гостиной появился сам профессор. Он сердечно поблагодарил Воробейцева. Воробейцев, получив приглашение приходить к Себастьянам, откланялся и пошел в комендатуру.
Над городом сгустились сумерки. Осветились окна домов. Только в комендатуре почему-то было темно во всех окнах, и Воробейцев удивился этому. Он прошел мимо часового и поднялся наверх. В приемной на диване сидел Лубенцов — одетый, в плаще и фуражке, так, словно он еще не раздевался с момента своего приезда в город. Остальные офицеры тоже были здесь — один сидел, другой расхаживал по комнате, третий стоял, облокотившись на спинку стула.
Воробейцев отрапортовал Лубенцову насчет машины. Лубенцов сказал:
— Хорошо. Садитесь.
Воробейцев сел, не понимая, почему тут царит такая напряженная атмосфера. Света не зажигали. Яворский ходил из угла в угол. Потом из фраз, которыми время от времени перебрасывался Лубенцов с Касаткиным и Яворским, Воробейцев понял, что все очень взволнованы, так как только что начался митинг на заводе. Этот митинг должен был показать зрелость двух социалистических рабочих партий, их способность противопоставить демагогии буржуазных политиков свою, демократическую, линию, от которой зависело будущее Германии.
Воробейцев подсел к Чохову, сидевшему у окна. Чохов, как до некоторой степени и Воробейцев, не понимал, почему так волнуется Лубенцов. В конце концов будет так, как скажет советская комендатура. Комендатура за земельную реформу — значит, будет земельная реформа. Решает реальная сила, а не митинги и не ораторские уловки. Поэтому он с некоторым удивлением следил за Лубенцовым, который обычно курил мало, а теперь — сигарету за сигаретой, и с не меньшим удивлением усмехался, когда звонил генерал Куприянов, — а он звонил уже раза три, — видимо, взволнованный не менее Лубенцова и все спрашивавший, как проходит митинг.
Воробейцев, пожав плечами, сказал:
— Товарищ подполковник! По-моему, надо туда съездить кому-нибудь из нас, побывать там. Это будет полезно. Пусть они увидят, что за ними надзор.
Лубенцов повернул к Воробейцеву лицо и негромко сказал:
— Мы уже обсуждали этот вопрос и решили, что лучше будет, если мы туда не поедем.
— А я по-прежнему думаю, — вмешался Меньшов из дальнего угла комнаты, где он стоял, заложив руки за спину и прислонившись к стене, — что тут деликатничать нечего. Вопрос серьезный…
— Серьезный, серьезный! — сказал Касаткин, остановившись посреди комнаты. — Потому мы так и решили, что серьезный. Сергей Платонович уже излагал нашу точку зрения. Немцы сами заинтересованы в реформе, и сами пусть защищают ее от нападок. В конце концов это чисто немецкое дело. Легче всего отдавать приказы. Они и будут потом ссылаться нам-де было приказано… наша хата с краю…
