Хью Тревор-Роупер - Последние дни Гитлера. Тайна гибели вождя Третьего рейха. 1945
Учитывая особенности восприятия течения времени обитателями бункера и темную таинственность, какой был окутан весь этот эпизод, мы не можем точно восстановить даты всех этапов этого последнего, нехарактерного эпизода из жизни Фегеляйна – его неудачи. В имперской канцелярии Фегеляйн жил не в бункере фюрера, а в одном из двух других бункеров, и поэтому его исчезновение поначалу осталось незамеченным. Время от времени Фегеляйн звонил в бункер фюрера и интересовался новостями, а это говорило о том, что он, по крайней мере, находится в Берлине. Но вечером 27 апреля Гитлер потребовал к себе Фегеляйна и узнал, что его нет в имперской канцелярии. Началось расследование. Никто не знал, куда он делся. В этой неестественной атмосфере подозрительность возникала очень легко и быстро, а возникнув, неизбежно превращалась в уверенность. Подозрительность стала неотъемлемой частью гитлеровского характера, она превратилась в навязчивость после заговора генералов, и каждое последующее событие только усиливало ее. Гитлер немедленно отправился к начальнику своей личной полицейской охраны, состоявшей из хорошо обученных офицеров. Такая охрана была приставлена ко всем нацистским лидерам высокого ранга. Этому офицеру, штандартенфюреру СС Хёглю, было приказано, взяв с собой подразделение эсэсовского эскорта[191], выйти в город. Хёгль должен был найти Фегеляйна и привести его в бункер. Хёгль сразу же отправился в район Шарлоттенбург, где жил Фегеляйн, и обнаружил его дома лежащим на кровати в гражданской одежде. Освободившись, как он думал, от безопасной, но слишком бурной атмосферы бункера, Фегеляйн мог наконец беспристрастно подумать, что ему дальше делать в этом мире. Погрузившись в поистине философское сравнение преимуществ жизни и смерти, он, как и следовало ожидать от оппортуниста, выбрал более привлекательную альтернативу. Хёглю он спокойно объяснил, что выбрал жизнь, и предложил Хёглю найти для того самолет, который бы доставил его домой, к семье, ждавшей его в Баварии. Но исполнительный Хёгль не стал слушать Фегеляйна. Он ответил, что отлет из Берлина невозможен без прямой санкции фюрера. Фегеляйна это не смутило. Подняв телефонную трубку, он позвонил в бункер и поговорил со своей свояченицей Евой Браун. Вышло недоразумение, объяснил ей Фегеляйн. Не может ли она, пользуясь своим влиянием на фюрера, сгладить ситуацию? Увы, упражнения холодного интеллекта, возможные в свободной, хотя и немного попахивавшей серой обстановке Шарлоттенбурга, были абсолютно немыслимы в тесном подземном бункере имперской канцелярии, где звучавшие стройным хором угрозы и обещания, напыщенные речи и бессмысленные обобщения (если мы поверим Ханне Рейтч) полностью заглушали всякий рациональный шум. Ева Браун коротко ответила, что об уходе из бункера не может быть и речи: Фегеляйн должен вернуться. Пока Фегеляйн под конвоем шел в бункер имперской канцелярии, Ева Браун, заламывая руки, жаловалась на еще одно предательство. «Бедный, бедный Адольф! – причитала она. – Все покинули его, все его предали! Пусть лучше погибнут десять тысяч человек, лишь бы он остался жив для Германии!» У фюрера не осталось никого, печально говорила Ева Браун; Геринг подло его предал, и вот теперь, на пороге смерти, его предал один из старых друзей – Фегеляйн. По возвращении с Фегеляйна сорвали погоны группенфюрера и посадили в одно из помещений второго бункера под вооруженной охраной[192].
В ту ночь, с 27 на 28 апреля, русские особенно сильно обстреливали имперскую канцелярию. Тех, кто сидел в бункере и слышал над головой разрывы снарядов, поражала точность попаданий. Казалось, каждый снаряд падал в самый центр здания канцелярии. В любой момент ожидали, что русские солдаты вот-вот ворвутся в бункер. Ночью (если мы поверим рассказу Ханны Рейтч) Гитлер собрал своих придворных, и в этом мрачном конклаве все вновь вслух подтвердили свои планы покончить с собой, а затем принялись с сентиментальными подробностями рассуждать о том, как будут сожжены их тела. Первое появление русских солдат должно было стать сигналом к началу этого ритуального самопожертвования. Потом каждый из присутствующих произнес речь, в которой поклялся в верности фюреру и Германии. Если обстановка в бункере была действительно такой, то ни один разумный человек не осудил бы мудрое решение Фегеляйна.
В действительности, конечно, это был сплошной обман: фальшивые эмоции и соответствующие им слова произносились очень легко, а будучи произнесенными, легко воспринимались как истинные и трогательные – по врожденному свойству незрелого тевтонского ума. Состязания в услужливости при дворе всегда отвратительны, но в соединении с велеречивой ложью они становятся просто тошнотворными. На самом деле, как оказалось впоследствии, очень немногие из тех, кто так горячо выражал свое стремление к коллективному самоубийству, проявили эту героическую решимость на деле. Да, Риттер фон Грейм, когда оставшаяся без лечения рана через месяц лишила его возможности передвигаться, проглотил, попав в плен, свою капсулу с ядом. Возможно, один-два других придворных сделали то же самое, попав в русский плен. Интересно, однако, было наблюдать, как эти решительные потенциальные самоубийцы, находясь в добром телесном и душевном здравии, подобострастно рассказывали захватившим их в плен британцам и американцам о том, что никогда не чувствовали себя чем-то обязанными нацистской Германии.
О Гитлере, по крайней мере, можно сказать, что его эмоции и чувства были подлинными. Он, во всяком случае, твердо решил умереть, если падет Берлин. И все же – так велика была его уверенность, периодически сменявшаяся отчаянием, – даже теперь он все еще верил, что город можно спасти. Да, Гитлер был готов умереть, если Берлин падет, но ему казалось невозможным, что город будет сдан, если в нем находится фюрер. Видимо, он считал себя своего рода щитом Афины Паллады, тотемом, одно присутствие которого делает любую крепость неприступной. «Если я оставлю Восточную Пруссию, – сказал он когда-то Кейтелю в Растенбурге, – то Восточная Пруссия падет. Если же я останусь, она будет держаться». Кейтель убедил Гитлера покинуть Восточную Пруссию, и она пала. Но теперь Гитлер не собирался покидать Берлин, и, следовательно, Берлин не сможет пасть. Так он баюкал себя и держался, сидя в сокращавшемся, как шагреневая кожа, пространстве подчиненного ему города, ожидая прихода армии Венка, ради которого юнцы из гитлерюгенда жертвовали жизнью, защищая мосты через Хафель. На самом деле армия Венка была уже давно разбита; но Гитлер уже привык – от долгого сидения в бункере – управлять операциями несуществующих армий, навязывать свою стратегию и тактику, распределять воображаемые силы, подсчитывать выигрыш, оценивать успех, а затем, когда выяснялось, что результат операции оказывался плачевным, проклинать своих генералов за измену. В эти последние дни он пространно излагал тактику, благодаря которой Венк освободит Берлин. Расхаживая по бункеру (опять-таки, если верить приукрашенным рассказам Ханны Рейтч[193]), он размахивал картой Берлина, которая расползалась на глазах от его потных рук, и объяснял каждому случайному визитеру хитросплетения военных операций, благодаря которым им всем удастся спастись. Иногда он вдруг принимался громким голосом отдавать команды защитникам города; иногда раскладывал карту на столе, склонялся над ней и по-разному расставлял на ней пуговицы – символические утешительные обозначения идущих на освобождение Берлина армий. В тропическом климате бункера эмоции и убеждения часто меняли свое направление. Никто, за исключением самого Гитлера, уже давно не верил в армию Венка, но ни один даже не пытался разубедить Гитлера; и в какой-то момент хор, который только что пел lamentoso, охваченный отчаянием и предчувствием самоубийства, принимался за allegro vivace, торжествующе прославляя скорый приход армии Венка[194].
