Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
Осенью наступил День Красной армии (наверное, 7 ноября — годовщина Октябрьской революции 1917 г. — Пер.), один из самых главных праздников в Советской России. Список лучших шахтеров, где были приведены показатели их работы, был отправлен в Москву. Оттуда пришел ответ, где нac поздравляли с высокими достижениями. Там же содержался и «подарок» лично для меня: мой срок стал короче на два года. Я был переполнен радостью и решил, что стану работать еще лучше. Начиная с того дня мы впервые начали получать за наш труд деньги. Кроме того, за прошлую работу нам выдали премии — с учетом производственных показателей каждого. Нам с моим соотечественником-немцем заплатили по триста рублей, что соответствовало зарплате за три месяца работы. Другие получили по сто, пятьдесят или двадцать пять рублей.
Затем в течение еще нескольких месяцев мы продолжали трудиться с большим удовольствием и старанием. Затем пришел приказ, к которому прилагался список заключенных, которых переводили в другой лагерь. В этом списке была и моя фамилия. К тому времени я уже успел обжиться в своем новом доме и, конечно, совсем не хотел переезжать в другой лагерь, навстречу новым трудностям и опасностям. Комендант и мой бригадир тоже не были настроены терять меня, но и они оказались бессильны. Приказы должны были выполняться беспрекословно, они не подлежали обсуждению.
Многие считают, что лагеря для заключенных в Сибири были одинаково мрачными и жестокими учреждениями. В свою очередь, я успел убедиться, что здесь, как и во всем другом, нельзя подходить ко всем этим учреждениям с одинаковой меркой. Лагеря были очень разными, и это зависело от того, что управляли ими такие же разные люди в погонах. Доктора и охранники тоже были разными. В администрации моего первого лагеря работали чуткие люди, которые ценили инициативу и привели лагерь к процветанию, применяя исключительно гуманные рычаги управления. До следующего лагеря все просвещенные методы тогда дойти не успели.
В обжигающий холод январского сибирского утра мы отправились в дорогу к новому дому. Это был очень большой лагерь, и по мере приближения к нему все громче становился яростный лай сторожевых собак, доносившийся отовсюду. Сопровождавшие нас собаки (с целью обеспечения надежности сопровождения нашу колонну из тридцати заключенных сопровождали десять охранников и три собаки) залаяли в ответ. Навстречу нам повсюду попадались бледные, похожие на призраков люди. Каждый из них выглядел, как безнадежный больной, в бараках царил такой холод, с каким мне никогда не приходилось сталкиваться прежде.
Почти все заключенные были немцами, всего в лагере было около десяти тысяч человек. Они поделились со мной опытом работы почти во всех окрестных лагерях. Как оказалось, трудно было найти место хуже, чем то, куда я попал. Рабочая смена здесь длилась по шестнадцать часов. Питание было скверным и скудным. Никто не мог выдержать подолгу в местных шахтах, поскольку в них было повышенное содержание свинца и была практически стопроцентной вероятность получить отравление внутренних органов свинцом или ядовитыми газами.
«Перспектива выглядит малообещающей», — сделал я для себя вывод, прежде чем отправиться спать.
Уже на следующий день вновь прибывших отправили на работы. После «сибирского» завтрака, состоявшего из куска хлеба и кружки мутной жидкости, которую громко именовали чаем, мы провели шестнадцать часов в шахтах под пристальным наблюдением охраны, щедро раздававшей зуботычины, как только конвоирам начинало казаться, что мы работаем недостаточно хорошо. Когда нас подняли наверх, я был избит до полусмерти и к тому же слаб, как ребенок. Даже пребывая пока еще в относительно хорошей физической форме, я почти валился с ног. Мне хватило двух недель, чтобы стать похожим на всех остальных обитателей лагеря, бледных, изможденных, со следами кровоподтеков от щедрых ударов охраны.
Старшие смены обычно пытались подгонять меня:
— Ты все еще силен и должен работать в три раза больше, чем остальные.
Но мое желание трудиться совершенно пропало. Я ничего не говорил вслух, но всегда находил способы сэкономить себе силы.
Особенное раздражение вызывала во мне «прекрасная» еда, что ждала нас наверху в конце нескончаемой смены, — миска щей и ничего более.
Было понятно, что в таких условиях никто не сумел бы продержаться больше нескольких месяцев. В лагере постоянно циркулировал поток заключенных между шахтами и госпиталем, причем существовал стабильный процент тех, кому так и не было суждено вернуться с лечения. Когда мы пытались роптать, охранники орали нам:
— А зачем вы пошли с Гитлером? Зачем ввязались в войну против России? Теперь, чертовы фрицы, вы получили то, что заслужили. Вы никогда не вернетесь домой и будете работать здесь до самой смерти.
— Так давай застрели нас прямо сейчас, давай покончим с этим! — крикнул я одному из них. — Прикончи нас, и ты сбережешь себе нервы.
— Он пытается поднять мятеж! — закричал в ответ охранник.
Отовсюду набежали его коллеги, и они били меня, пока я не потерял сознание. Напоследок меня пнули в голову, а потом грубо швырнули на груду камней и острых ледяных глыб. Наверное, меня просто бросили там, потому что когда я пришел в себя, то обнаружил, что двое русских заключенных омыли мне раны, а потом подняли и отнесли в барак. Я пожал им руки и хотел сказать, что не имею ничего против русских как таковых, но так и не смог ничего выговорить.
Утром, когда санитар делал медицинский обход нашего барака, русские заключенные сообщили ему, что у меня жар. Санитар подошел ко мне и измерил температуру, оказалось, что у меня было почти сорок градусов, после чего мне позволили не ходить на работы и перевели в лазарет. Туда отвели меня два других санитара, когда все население нашего барака отправилось на работу. Русский доктор встретил меня ворчанием:
— Ну вот, еще один немец! Подожди, пока я не осмотрю всех остальных. Чтоб вы все перемерли, немецкие собаки! Я бы лучше помог тебе поскорее отправиться в могилу.
После такого эмоционального взрыва, не имевшего отношения к его профессиональной деятельности, и долгого ожидания врач неохотно осмотрел меня и прописал мне лечение в виде нескольких таблеток. Мне разрешили на три дня остаться в бараке, после чего, несмотря на то что я едва мог двигаться, а все мое тело от головы до пяток ныло от боли, мне пришлось снова отправляться вниз, в шахту. Казалось, что назначением нашего лагеря было откровенное уничтожение людей, и в тот момент я жалел лишь о том, что все происходит слишком медленно.
Здесь мне следует быть честным и отметить, что с русскими заключенными обращались не лучше. Все эти люди были заключенные по применяемой к советским «еретикам» 58-й статье, предусматривающей наказание за политические преступления. Большая часть заключенных считалась такими же грешниками, как и немцы; многих из них даже обвиняли в сотрудничестве с германскими властями. Кому-то вменялось в вину, что он служил при немцах на должности бургомистра (хотя часто этот человек не имел возможности отказаться от такой должности), другие были виновны в том, что они в свое время были угнаны в Германию, где использовались на принудительных работах. Большая группа заключенных сидела за грубые слова, произнесенные сгоряча в адрес советских руководителей. Некоторые получили приговор сроком от десяти до двадцати пяти лет за то, что их дети, братья или сестры в 1945 году бежали из Красной армии на Запад. В обвинительных заключениях последних не говорилось напрямую, что они осуждены за проступки родственников, в таких случаях власти давали возможность соседям и сослуживцам удовлетворить чувство личной неприязни, вовремя написав донос.
