Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
— Кому? — не поняла Лапшинская.
— Детям моим, — строго сказал Распутин.
Телеграмм, которые Распутин прятал под подушкой, было три, все от середины июля: одна от двенадцатого, вторая от пятнадцатого, третья от семнадцатого.
«12.07.1914 г. Серьёзная минута Угрожают войной».
«15.07.1914 г. Слава Богу всё мирно устраивается Благодарим любовью Помним Обрадовались письму Анна».
— Разве вы писали письмо государыне? — удивлённо спросила Лапшинская.
— Не помню, — сказал Распутин.
— А Анне Александровне Вырубовой?
— И это не помню. Был в бреду, — пробормотал Распутин.
«17.07.1914 г. Тучи всё больше угрожают Должен ради защиты открыто готовиться Сильно страдает». Подписи под этим образцом почтово-делового стиля также не было. Лапшинская сложила телеграммы в стопку и упаковала в папку в красными шёлковыми завязками: она умела, в отличие от других женщин, не интересоваться, почему царица не подписывает своих телеграмм и кто такие Росинька, Душка, Муня, Хохлушка, также отбившие Распутину в Тюмень свои личные послания. Может быть, кто-то из них был Эвелиной, а кто-то женой крупного российского геолога Лебедева? Впрочем, кто такая Муня, Лапшинская знала.
Распутин затих на кровати, лицо его обвяло, рот ввалился, словно «старцу» выбили зубы; из глотки вырывалось глубокое задавленное сипение — похоже, он заснул. Лапшинская продолжала неподвижно сидеть около постели.
Сиплый хрип, вырвавшийся из груди Распутина, прошиб её насквозь — Лапшинскую словно бы кто-то ударил током.
— Господи, спаси и помилуй!.. Господи, спаси и помилуй! — невнятно зашептала она.
Распутин открыл глаза и, одолевая хрип, произнёс сквозь сжатые зубы:
— Ты чего, Ангелин, мелешь?
— Молюсь за вас, Григорий Ефимович.
— Молись, молись, — просипел Распутин, — худа от этого не будет. Интересно, получил папаша мою телеграмму?
Ангелина неопределённо приподняла плечи. Распутин вздохнул: иногда приходя в себя, корчась от боли и выискивая в жаркой красной мгле, стоявшей перед ним, светлые промельки, розовину, он думал о войне с Германией, напрягался, силился отодвинуть её от себя, но эти попытки были тщетны; когда Распутин почувствовал себя получше, то тщательно продумал и сочинил две телеграммы. Отправил их в Питер царю. Смысл телеграмм был один: «Не затевать войны».
Но слишком далеко Распутин был от российской столицы, на этом расстоянии он не мог повлиять на Николая Второго. Царь находился под другим влиянием — великого князя Николая Николаевича, давнего недруга Распутина.
Великий князь убедил царя в том, что война будет короткой и лёгкой, Германия рухнет, словно большая куча мусора, едва на неё наедет своими тяжёлыми колёсами российская телега. Государь поверил Николаю Николаевичу, и когда к нему пришли телеграммы Распутина, вначале одна, потом другая — разница в их отправке была настолько ничтожной, что казалось: Распутин отправил их с интервалом всего в несколько минут, — царь разорвал их и Распутину на телеграммы не ответил.
«Старец» об этом не знал, мрачный, чувствовавший что-то недоброе, он продолжал лежать в Тюмени, силой собственного внушения, уговорами, невнятным мычаньем глушил в себе боль и удивлялся, когда это получалось: на других его внушение и наговоры действовали, на самого себя — нет.
— Значит, война... уже идёт? — открыл блестящие воспалённые глаза Распутин; он словно бы на что-то надеялся.
— Идёт, — подтвердила Лапшинская.
— Вовсю, значит? Вот цыпка в цыцку! Русского мужичка им не жалко, значит. — Распутин вздохнул, — Кровь понапрасну прольётся! Германское железо нам не одолеть. Эх, не смог я... — Распутин горестно вздохнул.
Он твёрдо верил в то, что смог бы отвести войну в сторону, взять её, как медведя, на рогатину, отговорить царя от мобилизации, совершить несовершимое: примирить Пуришкевича с Вырубовой, Гермогена с Саблером[26], монархистов с кадетами — чёрт их разберёт, все эти партии с их программами, воплями и желанием завоевать власть, примирить силы небесные с силами подземными, огонь с водою, воздух с землёй, он сможет сделать то, что до него не делал никто, — и если бы сделал, то не было бы войны! Но война началась.
— Вляпались! — скрипуче вздохнул Распутин — у него внутри что-то захлюпало, зашамкало. Кости противно скрипели даже при малом движении — видать, подступала к Распутину старость.
Один большой писатель отметил в своём сочинении: «В комнату вошёл старик сорока трёх лет», а Распутин свои сорок три уже оставил позади.
— Ох, вляпались! — снова вздохнул он, прислушался к внутреннему хлюпанью, к скрипу, — Не скоро развяжем этот узел — верёвка не та, не вёрткая! — Он посмотрел на поджавшуюся, обратившуюся в нахохленную ворону Лапшинскую. — И за какие это грехи нас наказал Господь Бог, а, Ангелин? Чего молчишь? — Ангелина не успела заговорить, Распутин сделал ей жест рукой, требуя, чтобы она молчала. — Всё, Ангелин, — сказал он, — пора мне подниматься с постели. Хватит болеть!
— Рано ещё, Григорий Ефимович!
— Пора, — сказал он строго, — належался на десять лет вперёд. Но... — он вздохнул, пожевал губами, — чувствую я, Ангелина, что смерть моя не за горами. Придётся благословение просить. У кого — не знаю.
— Что вы, Григорий Ефимович! Вы лучше молчите, молчите! Слова вещей силой обладают, иное маленькое словцо, оброненное нечаянно, сбивается. Зачем вам это?
— А затем, что я всё загодя чувствую. Так я создан.
— Не надо, Григорий Ефимович!
— И что слова — пустое всё! Перед пулей пустое, перед солнцем пустое, перед нашими могилами пустое, перед памятью и перед землёю пустое, перед войной пустое, перед сердцем моим, — Распутин провёл рукою по груди, — всё пустое. — Убьют меня!
— Не надо, Григорий Ефимович!
— Так оно и будет!
— Не надо!
— А что эта самая... Хиония?
— Говорят, увезли. В Томск.
— И что же?
— Право, не знаю!
— Ненормальная она, — убеждённо проговорил Распутин, — потому я за неё и заступаюсь! Богом она обижена. Несчастная! А чего нападать на обиженного человека, а?
Интерес газет к Распутину падал, фамилия Гусевой в отчётах уже почти не упоминалась.
Осенью «Биржевые ведомости», издаваемые в столице, опубликовали следующую заметку: «Заслушав заключение профессора Топоркова, врача-психиатра Иванова, врачей Левицкого и Дмитриевского, окружной суд согласился с этим заключением. Гусева признана страдающей истерической дегенерацией и слабоумием на почве сифилиса. Преступление она совершила на почве аффекта, возникшего у неё в связи с идеей религиозно-политического характера».
