Генри Миллер - Книги в моей жизни: Эссе
А теперь я приведу один фрагмент из прозы Уитмена, который тесно связан с другим, который я просил запомнить выше. Баки говорит, что «это пророчество о грядущей расе людей». Как бы там ни было, признаюсь вам, дорогой Леден, что считаю этот фрагмент не только ключом к философии Уитмена, истинным ее ядром, но также — и здесь я вновь прошу вас не обвинять меня в эгоцентризме — выражением моего зрелого взгляда на жизнь. Я даже пойду дальше — вот тут вы действительно можете удивиться — и скажу, что подобный взгляд на вещи кажется мне истинно американским или, если выразиться иначе, представляется заветной перспективой, которая вдохновляла не только лучших наших соплеменников — его чувствуют и понимают так называемые «простые люди». И если я прав, если этот широкий, свободный, гениальный взгляд на жизнь принимается (пусть даже неосознанно) как высшими, так и низшими слоями американского общества, то мы можем надеяться, что на этом континенте родится новая порода человека, мы можем надеяться на появление новых небес и новой земли. Но позвольте мне привести наконец, это высказывание…
«Должным образом поддержанная и воспитанная раса, взращенная в здоровых природных условиях, а также в условиях внутренней гармонии и активности, возможно, найдет, благодаря этим условиям и пользуясь ими, достаточный стимул, чтобы просто жить. И в своих отношениях с небом, воздухом, водой, деревьями и прочими обычными вещами, которым несть числа, а также в самом факте жизни познает и обретет счастье — Бытие, насыщенное таким ежесекундным восторгом, что рядом с ним померкнут радости, дарованные богатством, развлечениями и даже интеллектуальным наслаждением, эрудицией или пониманием искусства».
Вы можете назвать меня самонадеянным, ограниченным, до абсурда патриотичным, но я настаиваю на том, что смысл этого отрывка, его отличительные черты, его всеобъемлющий (и одновременно аннигилирующий) характер являются истинно американскими. Я сказал бы, что именно на этой скале — временно забытой — была основана Америка. Ибо эта мысль — прочная скала, твердая основа, а не эфирная абстракция, созданная интеллектом. Высшие представители человеческого рода верили в эту основу и отстаивали ее, хотя их собственные размышления могли прискорбным образом отклоняться в сторону и принимать ущербную форму. Эта основа кажется мне более истинной и ценной потому, что речь идет о судьбе обычного человека, каждого человека, а не только немногих «избранных». Я всегда считал «избранных» предтечей этой грядущей расы. Если смотреть с исторической точки зрения, они являют собой вершины разнообразных пирамид, возводимых человечеством. Если смотреть с точки зрения вечности — а разве мы не стоим всегда лицом к лицу с вечностью? — они являют собой зерна, из которых образуется основа для новых, грядущих пирамид. Мы всегда ждем революцию. Истинная революция происходит постоянно. И называется этот более глубокий процесс эмансипацией — или, говоря другими словами, самоосвобождением. Что из Уитмена процитировал Фор? «Мир полон лишь для того, кто полон сам». Нужно ли добавлять, что подобным людям правительство не нужно. Правительство — то есть отречение от самого себя и от своих неотъемлемых прав — существует только там, где живут неполные люди. Новый Иерусалим могут построить только свободные личности. Образовавшие сообщество. Это и есть «совершенный коллектив». Увидим ли мы это когда-нибудь? Эта грядущая реальность доступна пока лишь нашему мысленному взору.
«Дзен есть повседневная жизнь» — подобное изречение вы найдете в любой книге на эту тему. «Нирвана достижима сейчас» — подобное изречение вы также найдете в любой книге на эту тему. Слово «достижима» не вполне здесь подходит, ибо во всех таких высказываниях предполагается нечто, подлежащее реализации в ближайшем будущем… Как схожи с Дзен слова Уитмена: «Является ли рождение счастьем? Ровно таким же, как и смерть».
В качестве резюме к этим страницам Уитмена Баки высказывает среди прочих следующую мысль:
«Ни один из живших на земле людей не обладал столь абсолютным чувством вечной жизни.
Страх перед смертью отсутствовал. Был ли он здоров или болен, этот страх в нем никак не проявлялся, и есть все основания полагать, что он его не испытывал.
У него не было чувства греха».
А как же быть со Злом? Я вдруг слышу голос Достоевского. Если есть Зло, не может быть Бога. Не эта ли мысль неотступно преследовала Достоевского? Кто знает Достоевского, знает и о муках, вызванных этим конфликтом. Но усомнившийся во всем мятежник ближе к концу умолкает — умолкает в силу великодушного примирения с жизнью (а не «самоотречения», как считает Янко Лаврин).
«Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах».
(Старец Зосима, второе «я» Достоевского.)[146]
А как же быть со Злом?
Уитмен ответил на это, и не один раз, а многократно: «Говорю вам, что зла, в сущности, нет».
Через двадцать лет после того, как Уитмен начал новую жизнь, вступив, подобно Лао-Цзы, Будде, Иисусу, на тропу, чтобы самому стать тропой, он подарил нам поистине революционное стихотворение «Молитва Колумба» — собственно, как говорит Баки, свою молитву, где в двух бессмертных строках описал снизошедшее на него озарение:
«Свет необычайный, неизреченный, излучающий истинный свет
За пределами знаков, описаний, языков».
Он представляет себя на смертном одре — здоровье его, по мирским стандартам, находится в плачевном состоянии. Кажется, будто Бог оставил его или наказал. Усомнился ли Уитмен? Ответ дан в двух заключительных строках вышеупомянутого стихотворения. Баки описывает этот момент так: «Что скажет он Богу? Он говорит, что Господь знает его вдоль и поперек, поэтому он хочет предать себя в руки Господа». Могло ли зародиться хоть малейшее сомнение в душе человека, который написал: «Чувствую и знаю, что смерть вовсе не конец, как мы думаем, а, скорее, истинное начало. И ничто не исчезает или не может быть потеряно, не исчезают равно ни душа, ни материя».
С этой неизменной жизненной позицией резко контрастируют те вопросы и сомнения вплоть до полного отрицания, которыми заполнены сочинения Достоевского: выражая их посредством своих разнообразных персонажей, он ясно показывает, как терзает его проблема уверенности. В некоторых аспектах Достоевский напоминает Иова. Он ополчается на Творца и на саму жизнь. Обратимся вновь к Янко Лаврину: «Не в силах принять жизнь как данность, он принимает ее как проблему». И сразу же следует дополнительное разъяснение: «Жизнь как проблема должна обладать смыслом, который удовлетворил бы наше рациональное и иррациональное „я“. На определенной стадии смысл жизни даже важнее, чем сама жизнь. И можно отказаться от жизни, если смысл ее не отвечает высочайшим запросам нашего сознания».
Несколько недель назад, разбирая свои бумаги, я наткнулся на вырезку из журнала «Пепес» (Лондон, 1937 год). Это была статья Гуткинда об Иове. Перечитав ее, я был просто оглушен. Уверен, что не сумел ухватить суть его слов, когда впервые их прочитал в 1937 году и не поленился сохранить для себя. Я упоминаю об этом сжатом и очень содержательном эссе потому, что в нем Гуткинд дает такое решение проблемы, которое никогда не встречалось мне прежде. Естественно, оно связано с моими предшествующими замечаниями о Достоевском.
«В Книге Иова, — говорит он, — Бог больше не измеряется миром, порядком или беспорядком в мире. Но мир измеряется Богом. Отныне Бог — мера вещей (как свет у Эйнштейна). И это радикально меняет мир. Книга Иова приводит нас к более глубокому пониманию мира». Далее он объясняет, что Книга Иова решительно порывает с христианской концепцией греха, равно как доктрина перевоплощения с ее понятием кармы — иными словами, с представлениями о том, «что всякий страдает по грехам своим».
«Страдание — это не уплата долга, — говорит он, — но, скорее, бремя ответственности. Иову не нужно было отвечать за совершенные им грехи. Он взвалил на себя ужасную проблему страдания [заметьте, как все это связано с Достоевским]. Вопрос, который он пытается разрешить, — это фундаментальный вопрос мироустройства, сражение между Богом и Сатаной… Это вопрос о том, есть ли у мира смысл или он лишен смысла. Благо ли мир или зло?»
И так далее. Гуткинд замечает en passant[147], что в конечном счете Иову все было возвращено — богатство, здоровье и дети. «Иов не погибает, как греческие герои».
Затем, пикируя в самую суть проблемы, он говорит: «Но давайте спросим вместе с Иовом: Кто направляет слепую Судьбу? И что это за странная сфера, где Бог оставляет все на милость случая?» Он подчеркивает, что ответ Бога Иову — это не ответ на крик его души. Бог отвечает Иову, космологическим, по словам Гуткинда, образом. «Где был ты, человек, когда Я полагал основания земли?» Вот что отвечает Иову Бог. Гуткинд говорит, что «в космосе все подчинено закону. Любая вещь уравновешивается другой… Все сбалансировано». Природа — это царство Судьбы, утверждает он. Иов, пытаясь понять замысел Бога, «считает Бога некой разновидностью причины, некой природной силой». «Но, — добавляет Гуткинд, — Бог являет собой не только принцип, согласно которому можно объяснить вселенную или наделить ее смыслом. Это еще и Бог теологов — абстрактный Бог».
