Бастер Киттон - Мой удивительный мир фарса
Довольно странно, но я не помню, чтобы отец учил меня чему-нибудь. Я просто смотрел, что он делал, а потом повторял то же самое. Я мог совершать сумасшедшие падения, не ушибаясь, просто потому, что усвоил этот трюк так рано, что владение собственным телом стало для меня инстинктом. Я не сломал ни единой кости на сцене, потому как всегда избегал принимать удар на затылок, нижнюю часть позвоночника, локти или колени — а именно так ломаются кости. Вы опять же можете пораниться, если не знаете в отличие от меня, какие мышцы напрячь, а какие — расслабить.
Однажды папа договорился с главой немецкой акробатической труппы Папой Долларом, чтобы он научил меня нескольким трюкам. Его инструктаж оказался ещё короче, чем моя учёба в Джерси-Сити.
Моему отцу никто не сказал, что европейские артисты для быстроты обучения взбадривают своих подростков ударами, если те не могут хорошо выполнить трюк. Папа Доллар один раз огрел меня своей гигантской рукой, и папу Китона с трудом удержали, чтобы он не осыпал его градом хуков и правых апперкотов. «Никто не смеет бить детей Китона, кроме самого Китона!» — закричал он.
Однако папа, всегда импульсивный, не постеснялся бросить меня в молодого человека из публики, оскорбившего маму.
Это случилось, когда театр Поли в Нью-Хейвене ангажировал нас спустя неделю после того, как четыреста студентов Йеля пришли в бешенство из-за того, что не приехала разрекламированная главной строкой французская красотка Габи Деслис. Они изодрали сиденья и угрожали линчевать менеджера. Университет временно отстранил их от занятий, но почти все они явились посмотреть шоу через неделю и доказали, что старшекурсники Лиги Плюща[14] могут вести себя не хуже, чем благовоспитанные водители грузовиков.
После нашего первого костоломного номера моя мать, как обычно, играла саксофонные соло. В тот день йельские студенты аплодировали её скромным усилиям так энергично, что чуть не расшатали театр. Когда она откланялась в шестой раз, папа подошёл к краю сцены и сказал, подмигнув: «Ребята, не балуйте её, с ней и так трудно справиться». Один из шутников, сидящий в первом ряду, заорал: «Я согласен с тобой, приятель, она мерзкая!» Мой разъярённый отец тут же схватил меня и бросил в этого парня с безошибочной точностью, ударив его в живот и сломав ему три ребра. Следом мои ботинки двинули йельцу по физиономии, выбив два передних зуба. Я не пострадал, и это не удивило ни папу, ни меня. Нам не приходило в голову, что я могу покалечиться, куда бы он меня ни зашвырнул.
Однажды папа случайно сорвал чужой спектакль, завернув меня в занавес. Это выпало на долю мадам Германн, вдовы Германна Великого, одного из самых популярных магов. Она выступала с некоторыми из его простейших трюков, и в конце её номера изо всех углов сцены к ней слетались белые голуби.
Она закрывала шоу после нас. Подозреваю, что мадам Германн ни разу не видела наш номер, иначе она не стала бы рассаживать своих маленьких пернатых друзей по коробкам, когда мы уже находились на сцене. Кстати, мадам Германн надела причудливое платье колониальных времён с кринолином.
В те дни в каждом водевильном театре был падающий занавес, который требовался тем, кто не привозил свой собственный. На нём были небольшие объявления и обязательно нарисован водопад, озеро или река. Папа использовал его в конце нашего выступления. Он вразвалку подходил к огням рампы и, делая вид, что это подножка у стойки бара, ставил ногу на гнутую решётку. Я делал то же самое. Так мы стояли рядом, каждый упёршись локтем в колено, и он спрашивал:
— Чего хочешь, скотча?
Я отрицательно мотал головой.
— Хлебной водки?
Ухватив за шею, он разворачивал меня, подводил к занавесу, ворча: «Значит, хочешь воды?» — а затем швырял в нарисованную воду. Когда я падал в занавес, тот слегка подавался, его деревянная пола задиралась вверх, и я оказывался в ловушке. Рабочий сцены поднимал занавес на несколько дюймов, помогая мне освободиться.
В тот понедельник дневной спектакль шёл как обычно, пока я не упал в занавес. Опускаясь вместе с ним, я почувствовал удар, как будто наткнулся на какой-то предмет солидных размеров, который не мог увидеть. Рабочий поднял занавес, вытряхивая меня на сцену, и открыл вдову Германн в самом разоблачительном положении за всю её карьеру. Она наклонилась, сажая последнего голубя в коробку рядом с занавесом, когда была сбита с ног. Испуганные птицы моментально разлетелись в разные стороны. Сидя на сцене под взрывы похабного хохота, я оглянулся и увидел, что кринолин госпожи фокусницы закинулся ей за голову, открыв её зад, который был огромным даже по тем временам пышных турнюров.
2
Я СТАЛ ПРЕДМЕТОМ ОБЩЕСТВЕННЫХ СПОРОВ
Папа сделал меня гвоздём нашей программы[15], когда мне было пять лет. На рубеже веков в водевиле работали множество популярных семей, но никто из детей не стал звездой так рано. Многие дети были очень талантливы, а их родители не менее страстно желали дать им такой же хороший старт в шоу-бизнесе, как у меня. Причина, по которой менеджеры одобряли моё звёздное положение, заключалась в том, что я был уникальным, единственным в то время маленьким буйным Геком Финном во всём водевиле. Другие родители представляли своих мальчиков милыми и обаятельными лордами Фаунтлероями[16], а все девочки являли собой подобие Долли Димплс с длинными золотистыми кудрями.
Из всех штатов самые неутомимые реформаторы, старавшиеся помешать нам попасть в ад благодаря сцене, жили в Нью-Йорке, Иллинойсе и Массачусетсе. Уверен, они желали добра, но как все, искренне докучающие своей помощью, вредили именно тем, кого хотели спасти. Сомневаюсь, что кто-либо ещё из детей-актёров претерпел столько попыток его спасти, как это вышло с нашим маленьким Бастером. Поводом являлся, конечно же, костоломный спектакль. Даже те, кому очень нравилась наша работа, изумлялись, что я мог подняться после ударов и падений с грохотом и треском, которые мы устраивали с папой.
«Трёх Китонов» всегда лучше встречали в больших городах, чем в маленьких, и по досадному совпадению именно там, где были самые упорные попытки спасти меня от сцены. Нью-йоркское Общество по предотвращению жестокости к детям начало свою кампанию, когда мне было пять и я дебютировал в театре Тони Пастора. По нью-йоркским законам на сцену не допускались дети младше семи лет. Доброжелательный Тони Пастор обошёл эту проблему, беззаботно поклявшись под присягой, что мне уже семь. Между прочим, в наше следующее появление у Пастора тощий подросток с Ист-Сайда по имени Иззи Балин получал пять долларов в неделю за то, что пел баллады с галёрки во время нашего номера. Это был, конечно, тот самый Иззи Балин, который позже сменил имя на Ирвинг Берлин[17].
