Александр Жолковский - Единый принцип и другие виньетки
В тот вечер она была в ударе и не переставая восхваляла прелести совместного ОХГЭЗМА, разъясняла способы его достижения, но всячески предостерегала против легкомысленного пренебрежения противозачаточными средствами, в особенности презервативами.
Д-р Р у т. Я всегда говорю молодым людям, что они всегда должны надевать (wear, букв, «носить) презерватив (condom)! Что вы смеетесь?
Ч.Гроудин. Я вовсе не смеюсь.
Д. Р. Вы смеетесь, потому, что вы не относитесь серьезно к тому, что я говорю.
Ч. Г. (сдерживая смех). Я отношусь серьезно…
Д. Р. Не смейтесь. Вы должны всегда носить (wear) презерватив.
Ч. Г. Я всегда… Собственно, я и сейчас в нем…
Потрясающая последняя реплика Гроудина — Actually, I am wearing one right now — плохо поддается переводу. Глагол „носить, быть одетым в“ выделяется в этой фразе своей ощутимой конкретностью на фоне совершенно служебных остальных слов: I, „я“, now, „сейчас“, и особенно one, букв, „один“, значение которого гораздо более абстрактно, алгебраично и потому эвфемистично, чем русские „он, в нем“.
Прием внезапного перехода на личности, в частности на рискованные факты собственной личной жизни, применяется в подобных ток-шоу нередко. Помню, как Сибилл Шеперд (р. 1950) — вот уж действительно красавица, — будучи спрошена ведущим об Элвисе Пресли (1935–1977), с которым у нее в начале 70-х был роман и от которого она ушла из-за его неуемного обжорства и наркомании, бойко прочирикала:
— Все знают, что он к концу жизни очень потолстел. Он любил поесть. Он ел всё. Кроме одного. Пока не познакомился со мной (…But there was one thing he wouldn’t eat. until he met me).
Наглая заявка на приоритет в обучении видавшего виды сорокалетнего Пресли куннилингусу (вызвавшая в прессе и в блогосфере протесты других любовниц Короля) изящно упакована здесь в почти невинный каламбур на слове eat, „есть“, которое в разговорном английском служит простым, как правда и как кусок хлеба, глагольным обозначением этой утонченной услады. Русское „лизать“ к такому не располагает — его каламбурные возможности клонятся в сторону какого-то ненужного жеманства, ср.:
Мне сказала Анжелика:
— Полежи-ка, полежи-ка! —
Я не понял эту речь:
Полизать или прилечь?
Так или иначе, в устах Сибилл Шеперд это прозвучало очень соблазнительно, как пряная, ну, может, немного преувеличенная, эротическая похвальба, слегка окутанная дымкой времени. Вуаёрски проникнуть, пусть в отчужденно посмертном режиме телешоу, в спальню пусть нескромной красавицы Сибиллы и пусть располневшего короля рока всех времен и народов, — одно дело. Совсем другое (несмотря на сходство местоименных иносказаний, ср. one thing и wearing one) — эротический театр абсурда, разыгранный Гроудином.
Тут все нелепо и все великолепно. И мгновенность реакции — в духе сказочной формулы: „Встань передо мной, как лист перед травой!“, внезапного вытаскивания кролика из шляпы фокусника и английского риторического оборота: As we speak… „Пока мы [здесь об этом] говорим [все именно так и совершается]“. И загадка предварительного надевания презерватива (без ЭХЭКЦИИ? благодаря постоянной ЭХЭКЦИИ?) с последующим длительным сидением в нем. И уморительная невероятность вожделения к единственному наличному партнеру — уродливой старой карлице… Причем все это прямо здесь и сейчас, в реальном времени, у нас на глазах, — а впрочем, кто знает, ничего такого нам не показывают, одни слова, слова, слова… И держится все на полнейшей эротической непрезентабельности докторши.
Закончить хочется на счастливой ноте. У кого на шоу Сибилл Шеперд сделала свое сенсационное заявление, я не установил, но точно, что не у Гроудина. Вообще, она его сначала недолюбливала — была недовольна работой с ним на съемках фильма „The Heartbreak Kid“ (1972). И лишь через какое-то время однажды все-таки согласилась ему отдаться.
Есть фото, где они вместе, уже порядком постаревшие, но все еще ничего (www.life.com/image/83081346).»
Из истории звукозаписи
Задолго до изобретения соответствующей аппаратуры возможность сохранения и воспроизведения такой, казалось бы, мимолетной сущности, как звук, волновала воображение.
Всем, особенно русским читателям, знакомо вот это место из «Приключений барона Мюнхгаузена» Бюргера-Распе:
Я напомнил кучеру о том, что нужно протрубить в рожок, иначе мы рисковали <…> столкнуться со встречным экипажем. <…> Парень поднес рожок к губам и принялся дуть в него изо всей мочи. Но все старания его были напрасны: из рожка нельзя было извлечь ни единого звука <…>
На постоялом дворе <…> кучер повесил свой рожок на гвоздь подле кухонного очага, а я уселся напротив него. <…> Внезапно раздалось: «Тра! Тра! Та! Та!» Мы вытаращили глаза. И тогда только мы поняли, почему кучер не мог сыграть на своем рожке. Звуки в рожке замерзли и теперь, постепенно оттаивая, ясные и звонкие, вырывались из него <…>
Этот добрый малый значительное время услаждал наш слух чудеснейшими мелодиями, не поднося при этом своего инструмента к губам. Нам удалось услышать прусский марш, «Без любви и вина» <…> и еще много других песен, между прочим <…> «Уснули леса…». Этой песенкой закончилась история с тающими звуками, как и я заканчиваю здесь историю моего путешествия в Россию.
А в записных книжках князя П. А. Вяземского есть такой фрагмент:
Англичане роман рассказывают, французы сочиняют его; многие из русских словно переводят роман с какого-нибудь неизвестного языка, которым говорит неведомое общество. Гумбольдт (разумеется, шутя) рассказывает, что в американских лесах встречаются вековые попугаи, которые повторяют слова из наречий давно исчезнувшего с лица земли племени. Читая иные русские романы, так и сдается, что они писаны со слов этих попугаев.
Выдумка про замороженные звуки, конечно, изощреннее, зато Вяземский не ограничивается привычным звукозаписывающим эффектом гумбольдтовского попугая (при всей оригинальности выступления последнего в роли полевого лингвиста) и пристраивает к нему второй аналогичный прибор: русский роман начала XIX века. Но, что характерно, чудесная консервирующая сила настойчиво — тщанием будь то иноплеменных фантастов или отечественного виньетиста — ассоциируется с Россией.
Неизданный Вознесенский
Эта виньетка, понятно, посмертная, но не злобная (из числа дожидающихся своего часа), а довольно беззубая, ну и слегка тщеславная — в жанре «И я там был…».
