Вениамин Богуславский - Этьенн Бонно де Кондильяк
Современный французский историк М. Дюше пишет, что в противоположность Кондильяку, прибегавшему при исследовании духовной жизни человека лишь к таким искусственным приемам, как «мраморная статуя», Ж. Л. Л. Бюффон «впервые показывает нам историю развития человеческой личности… не прибегая к искусственным приемам», и что, оставаясь, как и Кондильяк, на почве сенсуализма, Бюффон объединил «впервые в одном и том же рассуждении историю индивида и историю рода, историю человека и историю человеческих обществ» (9, 257). Это не совсем верно. Сочетание данных аспектов имеет место уже в первом труде Кондильяка, увидевшем свет за три года до появления первых томов «Всеобщей и частной естественной истории» Бюффона. В своем труде Кондильяк не ограничивается искусственными приемами.
Поставив перед собой задачу установить, как возникли различные формы человеческого познания и применяемые людьми знаки, а также какую эволюцию они претерпели, прежде чем достигли своего нынешнего состояния, Кондильяк идет к решению этой задачи двумя путями. Один из них состоит во внимательном наблюдении феноменов нашего сознания, мысленном их рассечении на части и мысленном эксперименте, строя который философ логически рассуждает о том, как должны были бы протекать интересующие его процессы, если бы имела место некая гипотетическая ситуация. В этом случае характеристика Дюше справедлива, ибо путь, по которому идет здесь Кондильяк, есть путь чистого умозрения, здесь философ очень близок к рационалистам XVII в., с которыми сам остро полемизирует. В то же время, как и другие представители передовой мысли XVIII в., он упрекает философов предшествующего столетия в том, что они, пренебрегая изучением фактов реальной действительности, неумеренно предавались спекуляциям, подменяя изучение реального человека исследованием человека вообще, абстракции «человек». Просветители противопоставляли этому требование обращения философии к конкретному, живому человеку во плоти и крови с его естественными потребностями и правами. На деле, однако, «конкретный человек» просветителей оказывался тоже в достаточной мере абстрактным, потому что, как правило, «философы» не принимали в расчет социально-исторических условий, от которых зависят и потребности конкретных людей в конкретном обществе, и их возможности, в том числе их права. Эта ограниченность характерна и для Кондильяка. Но, как мыслитель века, провозгласившего опыт основой всех наших знаний, при выяснении происхождения и развития форм познания и знаковых систем Кондильяк следует в равной степени и другим путем, путем эмпирического исследования, для чего привлекает факты из различных областей как современной жизни, так и из более или менее отдаленного прошлого человечества.
У человека, указывает Кондильяк, бывают состояния, когда он не пользуется словами, когда он только ощущает, но не размышляет (например, если, проснувшись, он еще не пришел в себя). В бодрствующем же состоянии мы всегда пользуемся словами и другими институционными знаками, потому что в этом состоянии мы всегда размышляем. Ведь размышлять — значит совершать различные действия над идеями, а идея — это ощущение, которое выступает как представленный определенным институционным знаком образ внешнего объекта. Размышление без языковых знаков невозможно. Лишь существа, никогда не размышляющие, не нуждаются в таких знаках и не пользуются ими.
Именно так обстоит дело у животных. Поэтому, пишет Кондильяк, Локк прав, утверждая, что животные не могут создавать абстракции и рассуждать об общих идеях, но он заблуждается, когда утверждает, что иногда они могут рассуждать о частных идеях. На самом деле животные не могут рассуждать ни о каких идеях, ибо рассуждать можно, лишь употребляя институционные знаки.
А будет ли пользоваться институционными знаками и размышлять человек (обладающий гораздо более совершенной телесной организацией, чем животные), если он с детства окажется лишенным какого бы то ни было общения с другими людьми? Толкнут ли его на создание условных знаков необходимость заботиться о своих нуждах и поведение окружающих его животных? Чтобы решить этот вопрос, Кондильяк строит мысленный эксперимент: он предполагает, что существует человек, никогда не общавшийся с другими людьми, и на его глазах одни животные становятся жертвами хищника, а другие (и он сам) спасаются бегством. Ощущение опасности, которую представляет хищник, у такого человека с течением времени бесследно исчезает. Воспоминание об этом ощущении возникнет, только когда повторятся вызвавшие его внешние обстоятельства. Таким образом, это воспоминание зависит от окружающих обстоятельств, оно не во власти человека. Следовательно, заключает философ, человек, оказавшийся в такой ситуации, не сможет создать условные знаки, необходимые для размышления, и не сможет размышлять.
В подтверждение этого (весьма сомнительного) вывода, полученного умозрительно, на основании рассмотрения гипотетического человека в гипотетической ситуации, в «Опыте…» приводятся те же факты, что до Кондильяка приводил Ламетри в «Естественной истории души» для обоснования того же тезиса — тезиса о том, что язык и мышление возникают у человека только в процессе общения с другими людьми, а специфически человеческая телесная организация дает лишь возможность их возникновения, возможность, остающуюся нереализованной при отсутствии языкового общения с себе подобными. Как и Ламетри, Кондильяк приводит описанный Б. Фонтенелем случай с глухонемым из Шартра, к которому внезапно возвратился слух, и описанный Б. Коннором случай с мальчиком, выросшим среди медведей. Все, что Кондильяк при этом говорит об отсутствии мыслей у людей, лишенных языка (вследствие чего они не в состоянии вспомнить то, что переживали, когда не умели говорить), и об отсутствии языка у людей, лишенных общения с себе подобными, почти дословно воспроизводит выводы, сделанные Ламетри. Содержащая эти идеи глава «Опыта…» (см. 16, 7, 150–159) — одно из многочисленных мест в работах Кондильяка, где защищаемые им взгляды совпадают со взглядами автора «Человека-машины».
Правда, в противоположность атеисту Ламетри, с презрением отвергавшему библейскую версию происхождения языка и мышления, Кондильяк пишет, что Адам и Ева, «выйдя из рук господа», сразу, до всякого опыта, были одарены и способностью разговаривать, и способностью размышлять. Но это у Кондильяка остается формальной декларацией: как философ, он исходит из предположения, что когда-то предки людей были лишены этих способностей, возникших лишь в результате продолжительного процесса.
В подтверждение этого мнения он ссылается на одно из многократно переиздававшихся в Англии обширных сочинений английского теолога, капеллана короля Георга II, а позднее епископа Глочестерского У. Уорбертона, посвятившего себя борьбе с атеизмом и деизмом. Это сочинение — «Изыскания относительно иероглифов и изобразительной письменности» — было переведено на французский язык в 1744 г. Кондильяк цитирует из него следующее место: «Если судить только по природе вещей и независимо от откровения… то можно было бы согласиться с мнением… что первые люди жили в продолжение какого-то времени в пещерах и лесах наподобие животных, издавая лишь неясные и неопределенные звуки, до тех пор пока они, объединившись для взаимопомощи, не дошли постепенно до создания отчетливых звуков, ставших сигналами или знаками, установленными ими по договоренности между собой… чтобы говорящий мог выразить идеи, которые ему нужно сообщить другим; отсюда и пошли различные языки…» (16, 1, 182). «Все это мне кажется вполне верным», — говорит Кондильяк и прибавляет, что, по его мнению, философ не может ограничиться указанием на сверхъестественное возникновение чего-либо, в том числе языка и мышления, он обязан выяснить, как естественно протекал данный процесс (см. там же, 183). Как всегда осторожный, автор «Опыта…» дает понять, что его позиция вполне лояльна: ее придерживается даже ортодоксальный теолог. Но для Кондильяка весь «вопрос заключается в том, чтобы узнать, каким образом этот нарождающийся народ создал себе язык» (там же, 182). Здесь снова выдвигается гипотетическая ситуация: никогда не обучавшиеся языку девочка и мальчик заблудились после потопа. Пока дети живут врозь, условия их жизни те же, что и у животных. Поэтому у них нет ни языка, ни мышления. Когда же они начинают жить вместе, у них часто возникает потребность сообщать друг другу о своих нуждах, так как они прибегают к взаимопомощи. Благодаря наблюдению многократно повторяемых действий, совершаемых в определенных ситуациях, эти действия — непроизвольно совершаемые под влиянием эмоций телодвижения и восклицания — становятся естественными знаками: по ним эти двое узнают о потребностях друг друга. Так эмоциональные восклицания и телодвижения становятся средствами общения. С течением времени частое использование этих знаков порождает способность вспоминать по своему желанию ранее наблюдавшиеся события и испытанные при этом чувства, размышлять над своими переживаниями и сообщать о них друг другу. Благодаря размышлению действия, первоначально вызывавшиеся лишь эмоциями и совершавшиеся непроизвольно, начинают совершаться преднамеренно. Так возникают язык и размышление.
