Владимир Глоцер - Вот какой Хармс! Взгляд современников
Это было последнее, письмо, которое я получила. И когда я увидела слово Моргулис, Хармс для меня закончился[43].
Мы расстались с ним в письмах.
Первый раз в жизни Даниил Иванович позвонил в Москву, — он никогда не звонил, — и спросил: «Вы живы?» — «Да, — сказала я. — А что за странные письма вы мне шлете?» На что он сказал: «Неужели вы ничего не поняли? Я всё еще вас люблю по-прежнему». И он повесил быстро телефон.
Вот почему мне странно, что он быстро женился. Значит, всё это было придумано? В общем, не знаю, не знаю. Я рассталась на том, что он меня всё еще любит, и вдруг узнаю, что он женился. И всё, больше я ничего не знала, не получала от него.
Был еще один телефонный звонок, где он извинялся: «Клавдия Васильевна, вы меня простите за такое письмо». А я его не получала. Я сказала, что если вы общаетесь с Моргулисом, нам разговаривать не о чем. Больше он мне не звонил. Я не знаю, что́ ему написал Моргулис.
А что касается «Травы», то это письмо я, наверное, разорвала[44].
Я дама была странная, как вы понимаете. И я могла получить письмо от Акимова, вставить в письмо, которое я писала Хармсу, и отослать. Я могла переписать из письма Даниила Ивановича что-нибудь оригинальное, а остальное разорвать. Это чудо, что эти письма еще сохранились, я не такие еще письма рвала. И мне перед Наташкой Кончаловской[45] неловко. Я письмо, которое я списала у Дани, послала ей.
Странно, что у него не сохранилось ни одного моего письма.
Для меня Хармс еще не был таким великим человеком. Я считала, что я пуп земли. А всё случилось наоборот: те, кого я знала, сделались академиками, знаменитостями, а я влачу...
ИЛЬЯ ФЕЙНБЕРГ
«Я НЕ ПОНИМАЛ ЕГО ЗНАЧЕНИЕ»
Илья Львович Фейнберг (1905—1979), литературовед, пушкинист.
Запись воспоминаний И. Фейнберга сделана мной 9 марта 1979 года, незадолго до его смерти.
Из обэриутов я знал только Хармса. Сказать, что близко, было бы преувеличением. Я был у него как-то в гостях. И обедал с ним в Доме Печати... Я его хорошо помню, прекрасно помню.
Был у него дома. У него там футуристические абажуры были.
Добряк был, хотя не рубаха-парень. Человек он был безумный безусловно.
Ходил в парчовой куртке и жилете.
И когда я у него был, он завел речь об отце, и я его спросил:
— А кем он был, ваш отец?
— Он не был, а жив...
И этот ответ я помню, хотя с тех пор прошло пятьдесят лет.
— Сначала он был астроном, потом — сумасшедший, а теперь он богослов[46].
Если учесть, что это было в 30-м году, то это выразительно. Я спросил его, просто заинтересовавшись его семьей.
Читал он охотно, — это не было моей привилегией. «Вы знаете? Вы знаете?..»[47] И другое.
Потом я купил «Пауль и Петер»[48]. Я очень люблю его и считаю, что он поэтически выше, чем оригинал.
Я сожалею, что я вам столь немногое рассказываю, — я не понимал его значение.
СУСАННА ГЕОРГИЕВСКАЯ
ЧРЕЗВЫЧАЙНО СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК
Сусанна Михайловна Георгиевская (1910—1974), писательница, прозаик, писала и для детей и для взрослых.
Запись ее воспоминаний о Хармсе сделана мной 7-го июня 1963 года у нее дома в Москве, на Красноармейской улице, 27.
Хармс был другом Савельева, моего учителя и друга[49]. Слово друг в их среде принято не было, ибо это понятие пошлое, и вообразить, что они говорили такие слова, немыслимо.
Савельев был человеком мира сего и крайне самолюбив. Он думал о заработке и всегда имел деньги. Хармс часто одалживал у Савельева деньги, Савельев давал их неохотно и впоследствии стал Хармсу цинично отказывать, потому что не только испытывать, но и выражать своего рода благодарность считалось пошлостью в этой среде (исключая Савельева, который в силу своего огромного ума был нормально человечен).
Вскоре я увидела Хармса. Нас познакомил Савельев, желавший мною похвастаться перед Хармсом. Хвастаться же было возможно только женщинами и своей над ними победой.
Хармс помнится мне как человек огромного роста, очень эксцентрично по тому времени одетый. На нем была кепка жокея, короткая куртка, галифе и краги. На пальце — огромное кольцо, с печатью (в то время не только мужчины, но и женщины не носили колец, это не было принято).
Мы пошли в «Европейскую»[50], которая была напротив Детиздата. Хармс производил впечатление чрезвычайно светского человека. Держал себя свободно и, как все очень светские люди, давал возможность развернуться своему собеседнику.
Хармс мне сказал:
— Савельев говорит, что вы самородок.
Я спросила:
— Что это значит?
Не привыкнув чему-нибудь удивляться, он стал добросовестно объяснять:
— Самородок — это нечто существующее от природы, где в ценности явления нет ничего привнесенного.
Через день я спросила Савельева, как понравилась Хармсу. Тот ответил:
— Вы ему не понравились. Он сказал, что у вас плоская макушка.
Работая в редакции в качестве младшего редактора, я часто видела Хармса. В руках он обычно держал палку, был всё так же одет, как в первый раз, когда я увидела его.
Времена изменились. Хармса печатали с опаской. Обо всех разговорах, касающихся Хармса, я тотчас же рассказывала Савельеву, а он с большой точностью передавал их Хармсу, чтобы вооружить его. Был 1938-й год. Когда над головой Хармса собирались тучи, он, по словам Савельева, тотчас садился в сумасшедший дом и на всякий случай числился на учете как шизофреник.
Помню следующий случай: Хармсу хотели поручить стихи в качестве подписи под рисунки художника Пахомова о детском саде[51]. Для этого ему надо было показать детский сад. Он должен был ждать меня около своего дома на Петроградской[52]. Для этого мероприятия Чевычелов, директор издательства[53], дал машину. Пока я надевала пальто и шляпу, политический облик Хармса внушил Чевычелову недоверие. Сев в машину, я должна была подъехать к Хармсу и сказать ему, что мероприятие отменяется. Подъезжая к дому Хармса, я уже издали приметила его характерную фигуру, очень высокую и чуть сутулую, — от крайней вежливости, как мне казалось, от частых поклонов. Я была в ужасе, не знала, как сообщить, чтобы он шел домой, и сказала, что рисунки Пахомова за истекшие десять минут успели забраковать. Об истинной ситуации Савельев тотчас же сообщил Хармсу с моего рассказа.
