Павел Огурцов - Конспект
Вечереет. Папа, мама и я едем на извозчике с Юрьевской улицы на Нетеченскую набережную. Зажигаются фонари и отражаются в речке.
Один в полутемном коридоре с коробкой спичек. Пытаюсь зажигать, но держу пальцы подальше от головки, и спички ломаются. Вдруг входит папа. Сейчас попадет!
— Так спички не зажигают, — говорит он спокойно. — Вот смотри как надо. — Кладет мои пальцы поближе к головке, чиркает и поворачивает мою руку так, чтобы огонь был вверху.
— Туши, дуй! Вот так надо зажигать. А теперь сам. Чиркаю, спичка зажигается, тушу.
— Молодец. Правильно. Спрашиваю у Гали:
— А где папа?
— Уехал.
— Куда?
— На войну.
— А когда приедет?
— Когда победит.
— А когда победит?
Молодой, веселый Федя Майоров, только окончивший юридический факультет Харьковского университета, покорил меня акробатическими упражнениями и цирковыми фокусами. Знаю, что за него выходит Нина и что это секрет от деда.
Обедаем. Петр Трифонович спрашивает, оглядывая всех сидящих за столом:
— Какие новости? Все молчат. Дед обращается ко мне:
— Есть новости?
— Есть.
— Ну, скажи.
— Это секрет.
— А ты скажи мне.
— Нина, можно сказать?
— Можно.
— У нас кто-то выходит замуж.
— А кто?
— Это секрет.
— А ты скажи мне.
— Нина, можно сказать?
— Можно.
— Нина выходит замуж.
Вечер. Сидим в гостиной. Входит Петр Трифонович, подходит к иконам, крестится, кланяется, поворачивается к Нине и произносит какие-то страшные слова. Бабуся закрывает лицо руками и плачет. Нина встает, гордо откинув голову, выходит, и больше я ее не вижу.
Ужинаю один. Котлета с жареной картошкой и чай с молоком. Балуюсь — набросал картошки в чай. Доходит очередь до чая — не могу пить: противно. С тех пор чай с молоком не люблю и не пью. Касторку мне давали на холодном черном кофе. До второй мировой войны не пил черный кофе и не терпел его запах.
Мама и я живем в семье ее отца — Николая Григорьевича Кропилина. Он — сын кантониста. Отслужив в армии положенный срок, мой прадед поселился на Холодной горе, имел колбасную мастерскую и, будучи православным, женился на украинке. Дети один за другим умирали, и родители принесли обет: жизнь первого выжившего ребенка посвятить Богу. Был у них 21 ребенок, выжили трое — сын и две дочки, старший из них — мой дед, и его отдали в духовную семинарию.
Семинарист влюбился в Любочку Семенову, которая, по рассказам их дочек и судя по фотографиям, была красавицей. Дед рассказывал мне, что любил катать Любу на лодке по тогда еще полноводной и рыбной Лопани, и обычный их маршрут был таков: от центра города до мельничной плотины на Основе и обратно. Отец Любовь Константиновны, унтер-офицер в отставке, русский, имел на Холодной горе свой дом, мать — украинка по имени Палажка, по-русски — Пелагея, как рассказывали дочки Николая Григорьевича, была малограмотной и подписывалась так: Пе Семенова. Еще мои тетки рассказывали, что их дедушка и бабушка с материной стороны имели примесь кровей: кто-то польской, кто-то немецкой, но это мне было неинтересно, и более точными сведениями я не интересовался.
Перед окончанием семинарии Николай Григорьевич обвенчался с Любовью Константиновной и, став отцом Николаем, уехал с ней в полученный сельский приход. Позднее его перевели в пригородное село Основу, отделенное от Харькова Лопанью. Старинная основянская церковь находилась на бывшей усадьбе Квiтки-Основ’яненко, в парке, там же был и его двухэтажный кирпичный дом, называвшийся замком — в нем и жил священник со своей семьей.
Отец Николай слыл либеральным священником. Глубоко веруя в Бога, неуклонно соблюдая посты и все другие предписания религии, он не предъявлял таких же требований к прихожанам и был терпим к инаковерующим и неверующим. Среди афоризмов, которые я от него слышал, был и такой: не то грех, что в уста, а то, что из уст. В доме, в котором он жил, отец Николай устроил воскресную школу для взрослых, библиотеку и самодеятельный театр, в котором ставили главным образом украинские классические пьесы. В этом доме скрывались революционеры, а во время погромов — евреи. Был случай, когда дом не мог вместить прятавшихся от погромов, и часть из них отец Николай запер в церкви. После революции 1905 года отец Николай и его друг — священник из другого пригородного села, одновременно в воскресной проповеди осудили смертные казни и отслужили панихиды по убиенным, и оба они на какой-то срок были сосланы в монастырь на покаяние.
Дочки Кропилиных, за исключением самой младшей, Юли, учились в епархиальном училище, Юля — в гимназии. Епархиальное училище давало образование с религиозным, если можно так сказать, уклоном, но только старшая — Женя – и предпоследняя — Катя – были религиозны. Все дочки, за исключением Веры, не стремились ни к продолжению образования, ни к приобретению специальности. Они были барышнями и всю жизнь с удовольствием вспоминали поклонников.
Старшая, Евгения Николаевна, вышла замуж за студента Владимира Дьякова из скромной интеллигентной семьи, жившей на Основе. Его взгляды оказались реакционными, поведение — вызывающим. Какая-то из моих теток рассказывала мне такой эпизод. Владимир подзывает извозчика:
— Извозчик, свободен?
— Свободен, барин. Куда прикажете?
— Да здравствует свобода!
— Фу, какая мерзость! — вырвалось у меня.
— Мерзость, конечно. Но все-таки остроумно. «Ну и дура» — подумал я. Было мне тогда лет 13—14. Отец Николай с трудом переносил рассуждения и выходки Владимира и однажды, оборвав его, потребовал, чтобы он, если хочет у них бывать, воздержался от высказывания своих взглядов. В революцию 1905 года Владимир застрелился. Евгения Николаевна вернулась к родителям.
Со временем отца Николая перевели в Харьков. Когда мои родители познакомились, отец Николай служил в Дмитриевской церкви и жил на Жандармской площади. Когда в 19-году мама перебралась со мной к Кропилиным, отец Николай служил в мироносицкой церкви и жил неподалеку от нее, на Гоголевской улице, в первом этаже огромного серого пятиэтажного дома.
Помню дом, ухоженный двор перед ним, массивную дверь парадного хода, большую квартиру и большие, очень высокие комнаты, помню, как дед сделал кому-то резкое замечание за положенную на стол шляпу, и еще мне казалось, что в доме всегда многолюдно, оживленно и шумно. Наверное, так оно и было, если не всегда, то часто. Борис Семенов, племянник Любовь Константиновны, до войны — студент технологического института и способный артист, игравший под псевдонимом Лесной в драматическом театре Синельникова вместе с профессионалами, потом военный летчик и летчик белой армии, запросто бывал у Кропилиных со своим другом артистом Блюменталь-Тамариным, другими артистами и офицерами. Бывшие на выданье Катя и Юля одновременно вышли замуж: Катя — за двоюродного брата Бориса, Юля — за Вербицкого из той же компании. Обо всем этом я узнал когда подрос, тогда же знал только, что две мои тети вышли замуж, а запомнил всего лишь, как с этой компанией поднимался в марте на крышу и с видовой площадки смотрел на город. Больше всего нравились маленькие, как игрушки, двигавшиеся поезда с паровозными дымками-шариками.
