Леонид Золотарев - Люди без имени
Напрасно ожидал Гусельников дня, чтобы перевязать рану. Утром отряд окружили немцы и натравили собак. Сколько их было? Не перечесть! Лес наполнился криком, выстрелами, стоном, бранью и проклятиями, смешавшимися со злобным собачьим лаем. Птицы с криком поднялись с деревьев: белка с испугом забилась в дупло. Сосны — только они безмолвные свидетели неслыханного ужаса.
Морякам приходилось ходить в атаку, драться в рукопашном бою, знакомы для них были штурмы неприятельских позиций, уличные бои и морские десанты: они умели не сгибаться под пулеметным огнем, среди них никогда не было паники, а сотня собак сбила их с толку: это было сверх ожидания, и ни в одном уставе не предусмотрена борьба с собаками.
Кроме того у бойцов не было патронов, да и не было возможности стрелять: озверевшие собаки десятками набрасывались на человека. Ранишь ее, она отскочит в сторону и еще с большим остервенением набрасывается на другого. Матросы и красноармейцы отбивались от немецких овчарок, кто как мог, и не забывали а самих фрицах, которые стреляли из-за укрытия.
Маевский спиной прислонился к толстому дереву и, на вытянутых руках, на уровне пояса, держал автомат. Как только собака пыталась ухватиться за автомат, Леонид носком сапога ударял ей в горло. Ранения нога не позволяла нанести сильного удара. Собака прыгала в сторону, Маевский успевал перебежать к другой сосне. С тыла от немецкой пули его защищало дерево. На помощь пришел Шаров и помог избавиться от назойливой собаки. В это время раздался громкий голос Гусельникова: Товарищи, в рассыпную!
Маевскому с четырьмя товарищами удалось вырваться и избавиться от собак. На берегу моря виден хутор. Маевский направился к нему. Краснофлотец Шаповалов дико смеется, но не отстает от командира. В руках он держит собаку и давит ее за горло, закатываясь смехом, кусает ей хвост. Он не пережил ужаса и сошел с ума. Лицо его дикое — странное. Попытались отобрать у него собаку, но он сопротивлялся и говорил непонятные слова, из глаз катились слезы. Наконец, силы покинули его. Это была предсмертная агония. Рыть могилу не было времени; а труп его решили не оставлять на поругание: моряки столкнули с берега шлюпку и положили его на дно, чтобы похоронить в море.
Волна, нагоняя одна другую, свирепо разбивается о берег. Море ревет и негодует. Шлюпка быстро удаляется от берега. Из дому выскочила хозяйка лодки, и, упав на колени, начала посылать проклятия тем, кто стрелял в четырех моряков. Добыча немцев выскользнула из рук.
3. В плену
Ночь надвинулась незаметно. Туман густым слоем навис над морем. Маевский управляет шлюпкой, Шаров и Григорьев — за веслами, Громенков, полулежа, дремлет. Она, гонимая отливом моря и парою весел опытных гребцов, быстро движется по волнам. Убедившись, что немцы ночью не будут преследовать, они перестали грести и впервые задумались над своим положением. Каждый думал, что ожидает их завтра, но заговорить с товарищем и спросить об этом никто не решался. Шаров достал из противогазной сумки фонарик, повертел его в руках и передал Маевскому, который начал подавать сигналы в темноту.
Узнать, где материк, и убедиться, далеко ли от него шлюпка, было единственным стремлением Леонида. А еще надеялся он, не окажется ли поблизости корабль и не подберет ли их. Он был твердо уверен, что в водах, близ Ханко, не может быть неприятельских кораблей.
На материке вспыхнул прожектор, и лучи его побежали по морю, стараясь поймать того, кто подавал сигналы. С противоположенной стороны тоже осветили.
— Корабль или остров, — сказал Маевский, — здесь, наверняка, должны быть свои, — и направил шлюпку по направлению прожектора, перестав сигналить. Через некоторое время снова загорелся маленький фонарик в руках Маевского, и в ответ ему с обеих сторон прожекторы мощными лучами врезались в ночную мглу, освещая слегка волнующееся море, а оно, разрезанное иглами света, блестит и переливается рябью пенистых барашков и гонит одинокую шлюпку в неизвестность. Ее бросает из стороны в сторону. Моряки устали и легли отдохнуть на дно шлюпки: впереди трудная и опасная работа. Один Маевский остался на своем посту. И всю ночь шлюпку качало на волнах, и трое спало сном праведников, отсыпаясь за минувшие бессонные дни и ночи, и каждый видел сон — и у всех он был разный, но беда надвигалась одна, которую никто не ожидал.
Ветер под утро посвежел. Когда рассветало, Маевский разбудил Шарова и посадил его за руль. Громенков с Григорьевым проснулись сами и, озираясь, глядели по сторонам, ища материк, но, не обнаружив его, спросить у Маевского постеснялись. Шаров продолжал зевать. Одной рукой протирал глаза, другой держал рулевое весло, в уме стараясь определить местонахождение шлюпки. Шаров был старше по возрасту и по службе и опытнее всех. На исхудавшем лице была заметна хитрая улыбка, которая смутила Григорьева и внушила ему страх, что Шаров — опытный моряк — не знает, где находятся они. Большой нос Шарова резко выделялся на продолговатом лице. Из-под бескозырки выбивались непослушные черные волосы. Шаров посмотрел на Маевского, как тот, умывшись, аккуратно причесывает волосы, и подумал: «Не падает духом и надежды не теряет: с таким не пропадешь,»- и громко, чувствуя власть над растерявшимися товарищами, приказал: — Салаги, за весла! Взять курс на Кронштадт!
— Правильно, старина, — одобрительно сказал Маевский, указывая рукою направление, — впереди должен быть Гогланд и Сейскар. Громенков и Григорьев дружно принялись грести. — Спокойнее, — поучал Шаров, — берегите силы!
Дул свежий ветер. Кружились чайки — предвестники бури. Но моряки, меняясь на веслах, гребут и гребут: назад хода нет, хотя море выглядит неприветливо. Маевский завернулся в брезент и лег. Заснуть долго не мог. Все время думал об одном, как спасти людей. Он ясно представлял, что шторм неминуем: об этом говорило выражение лица Шарова, когда он проснулся и осмотрелся, ошибиться человек, прослуживший на Балтике пять лет, не мог. Поэтому Маевский решил, что вечером, если днем не подберут свои корабли, незаметно причалить к берегу и запастись продуктами, пока не улучшится погода. Дальше плыть только ночами, а днем отдыхать. Размышления прервал Григорьев: — Чертовски есть хочется!
— Три дня во рту крошки хлеба не было, — добавил Громенков, пытаясь прикурить на ветру папиросу.
— Не порти спичек, — предупредил Шаров, — не умеешь — не берись! — и, привстав на корме, подставляя пламя горящей спички встречному ветру, ловко прикурил, одновременно ответил на слова товарища: — О хлебе не думайте: у нас его нет! Дойдем до Гогланда — подкрепимся, на Сейскаре отдохнем, а там рукой подать до родного Кронштадта!
