Антология - Есенин глазами женщин
– Вот к Авдотье-то летал почти целый год. И если бы тетка Агафья не увидела, пропала бы совсем. Она встала на двор, только собралась выходить из избы-то, как вдруг все окна осветились; она – к окну и видит, что у них в проулке он весь искрами рассыпался и идет прямо к Авдотье в избу, ну ни дать ни взять – Микитка ее.
Отец Нюшки Меркушкиной в это время караулил барский сад. На следующий день Нюшка позвала меня за яблоками. Был уже глубокий вечер, когда мы направились с ней к барскому саду. Высокий забор не служил нам преградой. Привыкшие ко всяким приключениям, мы с ней не уступали в ловкости мальчишкам. Спустившись в сад, мы оказались в другом царстве. Высоко-высоко горели звезды. Яблони, поникшие под тяжестью плодов, казалось, дремали, невдалеке пылал костер. Семка, брат Нюшки, и его товарищ пекли картошку, отец в шалаше спал. «Вон яблоки, выбирайте из того вороха», – указал Семка. Набрав яблок, мы уселись около костра и за разговорами не заметили, сколько прошло времени. «Петухи-то кукарекали, ай нет?» – спросил Семкин товарищ. «Рано еще», – сказал Семка, и они продолжали спокойно лежать у костра на рваной дерюге. Вдруг петухи запели. Семкин товарищ поднялся, надел рукавицы и вытащил из костра горевшую головню. Повертев ею над головой, он закинул ее высоко в небо. Головня взвилась; падая, она ударялась о верхушки яблонь и рассыпалась искрами.
– Видела? – обратилась ко мне Нюшка. – Вот тебе змей огненный.
– А вы – ни гу-гу, – погрозил кулаком Семка, – мы хоть теперь уснем, а то бабы как чуть, так в сад лезут.
Дома я рассказала, как видала огненного змея.
Сергей хохотал до слез:
– Вот молодцы, додумались, и караулить не надо.
А мать ворчала:
– Паршивые, чего придумали, людей пугать понапрасну.
На Троицын день мать разбудила меня к обедне. Нарядившись и собрав букет цветов, я пошла в церковь.
В церкви я стояла недолго. За время обедни я вместе с моими сверстницами лазила в барский сад за цветами. Потом мы долго гуляли, и, когда кончилась обедня, я со всеми вместе пошла домой.
Дома у нас все было убрано березой. В открытые окна вместе с весной лился праздничный звон с нашей колокольни.
Мать ждала конца обедни, чтобы собрать завтрак.
Самовар уже кипел давно.
Весна была чудесная, день был солнечный, и праздник был в избе и на улице. В окно я увидела, что к нам прямо из церкви идет Хаичка[3]. Мать не поверила, когда я сказала:
– Хаичка к нам идет.
– Это она к Ерофеевне. К нам ей незачем, – проговорила мать.
Но Хаичка пришла к нам.
– Здравствуйте, с праздником вас, – сладко заговорила Хаичка.
– Поди здорово, – отвечала мать, с любопытством глядя на Хаичку.
– Уж есть хорошо вы живете-то, – запела Хаичка, – и изба хорошая, и храм Божий рядом.
– Ты проходи, садись, – приглашала мать. – Да, у нас хорошо, – ответила она на хвалу.
– А где же, Таня, у тебя еще-то твои? – усаживаясь, спросила Хаичка.
– Мы все тут, – улыбнулась мать, оглядывая нас. – Сергей спит в амбаре.
– Хорошо, хорошо вы живете. Сынка-то женить не думаешь?
– Да нет, рано еще, не думали.
– Ну где же рано, ровесники его давно поженились, пора и ему.
– Не знаю, мы волю с него не снимаем, как хочет сам.
– А вы не давайте зря волю-то, женить пора. Вот Дарье-то желательно Соню к тебе отдать, – прибавила она другим тоном, – и жени! Девушка сама знаешь какая. Что красавица, что умница. Другой такой во всей округе нет.
– Девка хорошая, что говорить. Я поговорю с ним, – сказала мать.
– Ты поговори, а потом мне скажешь.
– Ладно, поговорю. Давай чай пить с нами.
Хаичка отказалась от чая.
После ее ухода мать послала меня будить Сергея. Сергей уже проснулся. Дверь амбара была открыта, и он, задрав ноги на кровати, пел. «Уж и жених», – мелькнуло у меня в голове.
– Иди чай пить, – сказала я.
– Как? Обедня отошла уже? – спросил он.
– Давно, – ответила я и побежала домой.
За столом мать сказала Сергею о посещении Хаички.
– Я не буду жениться, – сказал Сергей.
Когда я пошла на улицу, мать остановила меня:
– Ты смотри, ничего никому не говори.
Хаичке мать ответила:
– Отец не хочет женить сейчас, еще, говорит, молод. Годок подождать надо.
Началась война. Сергея призвали в армию.
Худой, остриженный наголо, приехал он на побывку. Отпустили его после операции аппендицита.
– Какая тишина здесь, – говорил Сергей, стоя у окна и любуясь нашей тихой зарей.
В армии он ездил на фронт с санитарным поездом, и его обязанностью было записывать имена и фамилии раненых. Много тяжелых и смешных случаев с ранеными рассказывал он. Ему приходилось бывать и в операционной. Он говорил об операции одного офицера, которому отнимали обе ноги.
Сергей рассказывал, что это был красивый и совсем молодой офицер. Под наркозом он пел «Дремлют плакучие ивы». Проснулся он калекой…
Через несколько дней Сергей уехал в Питер.
В этот приезд Сергей написал стихотворение «Я снова здесь, в семье родной…».
После операции Сергей не мог ехать на фронт. Его оставили служить в лазарете в Царском Селе. Дважды он приезжал оттуда на побывку. Полковник Ломан, под начальством которого находился Сергей, позволял ему многое, что не полагалось рядовому солдату. Поездки в деревню, домой, тоже были поблажкой полковника Ломана. Отец и мать с тревогой смотрели на Сергея: «Уж больно высоко взлетел!» Да и Сергей не очень радовался своему положению. Поэтому его приезды домой, несмотря на внешнее благополучие, оставили что-то тревожное.
Но вот и до нашего отца дошла очередь идти в солдаты. Он приехал из Москвы домой на призыв. Простившись с нами, отец уехал в Рязань на медицинскую комиссию. В Рязани отец наш случайно оказался вместе с отцом Гриши Панфилова, который тоже был призван в армию. Отец Гриши, услышав знакомую фамилию, спросил его, не родня ли он Сережи Есенина. Встреча нашего отца с отцом Гриши Панфилова совпала с решающим моментом в жизни Сергея: ему было предложено написать стихи в честь Николая II. Это было в конце 1916 года. Канун революции. Сергей не мог писать стихи в честь царя и мучительно искал предлог для отказа. И в этот момент он получил от отца письмо, в котором тот сообщал о встрече с отцом Гриши Панфилова. С Гришей у Сергея были связаны все его свободолюбивые, революционные мечты, и это напоминание о Грише явилось «перстом указующим» в принятом Сергеем решении.
И вот в Константиново пришло письмо:
«Дорогая мамаша, свяжи, пожалуйста, мне чулки шерстяные и обшей по пяткам. Здесь в городе не достать таких. Пошли мне закрытое письмо и пропиши, что с Шуркой и как учится Катька. Отец мне недавно прислал письмо, в котором пишет, что он лежит с отцом Гриши Панфилова. Для меня это какой-то перст указующий заколдованного круга. Пока жизнь моя течет по-старому, только все простужаюсь часто и кашляю. По примеру твоему натираюсь камфарой и кутаюсь.
