Иван Исаков - Каспий, 1920 год
Конечно, это крайний случай. Такие встречаются редко. Но бывают.
Я думаю, что нет на свете командира, который без скрытого волнения, особенно на новом корабле или в новых условиях, приступал бы к маневрированию. Как артист, выходящий на сцену в новой роли.
Чем лучше освоен корабль, тем больше уверенности и приятнее это волнение.
Если же корабль новый, неизвестный или новые, необычные условия навигационной обстановки (течение, ветер, дрейф, теснота, освещенность, осадка, дифферент и много других факторов), то напряжение поднимается до высокого градуса.
Аналогия с выходом на сцену не случайна и особенно выразительна тогда, когда на стенке или на соседних судах стоят строгие критики и фиксируют каждое движение.
Это все равно что начинающему певцу знать, что в партере сидит Шаляпин, Карузо или еще какая-нибудь звезда первой величины.
Но во всех подобных случаях главное слово и оценка важны не со стороны наблюдающих сбоку и даже не от начальства, а от своей собственной команды!
* * *
Проверил себя.
Не боюсь ли?… Нет, конечно. Но напряжен и волнуюсь. И причина ясна. Не будь этой отчужденности от команды, настороженного и критического отношения ко мне - все было бы просто.
Удалось бы или не удалось первое маневрирование кораблем и швартовка - это не повлияло бы на дружеские отношения. Была бы досада, но не больше.
А сейчас - еще один довод против нового, «чужого» командира, если он плохо управляет кораблем.
Кроме того, у них есть свое, коллективное самолюбие. Так сказать, ревность к славе своего корабля. Они хотят, чтобы «Деятельный» был лучше других в дивизионе. Каждый настоящий моряк любит свой корабль.
* * *
Все сомнения разом отпали, как только подумал о Снежинском {18}.
Ведь он моложе, не имеет опыта наблюдения за такими виртуозами, как Максимов, Дело, Шишко или Севастьянов {19}; он не имел опыта командования «Кобчиком»… и все же управлялся с «Деятельным» (и, говорят, неплохо). Так почему же мне приходится смущаться?
Должен управиться… и никаких!
* * *
Сижу в каюте, напряженно прислушиваясь.
Кораблик маленький, все слышно: и авральную дудку боцмана, и как осторожно провернули винты, как опробовали телеграф.
Не выхожу, чтобы не мешать другим и показать, что не сомневаюсь, что и без меня все будет сделано как надо.
Прием? Да, прием. Воспитательный и неплохой. Больше всего не терплю суетящихся и орущих командиров, независимо от должности.
Наконец в медном раструбе над головой раздается:
- Корабль к съемке со швартов подготовлен!
- Есть!
В первый момент было побуждение выйти на мостик с этаким «равнодушным», безразличным видом… мол, «это нам раз плюнуть!». Но сейчас же устыдился.
Кого я хочу обмануть?
Ведь все семьдесят пять человек - старые, опытные моряки, видели не одного капитана, были в разных переделках. Разве их обманешь внешним видом, игрой? Нет! К черту! Буду самим собой… как есть… В общем, «полюбите нас черненькими…».
* * *
Опробовал телеграф.
Приказал переложить штурвал с борта на борт, а сам украдкой смотрю под корму. Как реагирует перо руля на слабое речное течение, которое ощущается только по проплывающей мимо щепке или древесной стружке.
Корма реагирует. Сильнее, чем думал. Видно по швартовым: провисают, а потом - как струна.
Огляделся вокруг: берег, баржа (между миноносцем и доком), река, небо, тот берег.
«Помахал ручкой» рабочим (больше для маскировки волнения), которые собрались провожать.
Условия благоприятные. Ветерок слабый, видимость прекрасная, на реке - изредка одинокие льдины. Движение редкое - еще не проснулась Волга от зимней спячки. Очевидно, что, помимо затяжного ремонта барж, судов и буксиров, топливный голод тоже дает себя знать.
Не люблю на мостике громких команд.
Кивнул головой Снежинскому, чтобы отдавал швартовы.
Рукой дал знак рулевому старшине. Подождал, когда нос начал сам отваливаться, и впервые дал ход (малый) левой машине.
Гробовая тишина выдает общее и напряженное любопытство.
* * *
Спасибо православным, что настроили столько церквей и колоколен.
По створящимся предметам на берегу (по носу и по траверзу) вижу, что этот замечательный кораблик на сильном течении, при малых оборотах одной наружной машины и руле, положенном на борт, двигается почти боком.
* * *
Этот фокус мне уже известен, на «Кобчике» несколько раз приходилось подходить к стенке Шлиссельбурга. Там течение Невы раза в два сильнее.
Быстро оцениваю на глаз, сколько останется за кормой парохода, стоящего у стенки, и сколько до «Расторопного», который должен остаться у меня за кормой.
Пересекаю реку средним ходом и опять прибегаю к фокусу «перемещения лагом», так как течение вдоль берега вполне ощутимо.
И тут в командире происходит перелом:
- На баке!
- Есть на баке! - отвечает Гридин, Он стоит на банкете носовой пушки с бросательным концом, но из любопытства смотрит больше на меня, чем на приближающийся деревянный причал.
- Отставить бросательный!… Подавайте огон швартова прямо на тумбу!
* * *
Миноносец, как хорошо дрессированный зверь, плавно прижимается скулой к отбойному палу, а затем - только отклонением пера руля - корма как бы сама собой «приваливается» к стенке.
Инерцию погашают «деликатные» обороты на «задний ход».
Гридин улыбается и, забыв всякие военные приличия, набросив огон на пушку, показывает мне большой палец - на «во!», да еще «с присыпкой».
Комиссар рад больше других:
- Как на катере!… Здорово!
Я тоже рад и не особенно скрываю… Этих опытных моряков не обманешь. Но знают ли они, что у меня вся спина и ладони рук совершенно мокрые?!
Из- за бака «Расторопного» показывается Чириков и, блестя ободками пенсне, подходит к нашему мостику, который почти на уровне с причалом. Совершенно очевидно, что он следил за маневрами новичка, но, чтобы не смущать, делал это тайком.
- Поздравляю! - Улыбается хорошо и открыто.
