Изабелла Аллен-Фельдман - Моя сестра Фаина Раневская. Жизнь, рассказанная ею самой
Во время встречи Нового года запоздавшая гостья приняла меня за сестру. С потрясающей, должна заметить, бесцеремонностью. Всплеснула руками и громко воскликнула: «Фаина, что вы с собой сделали?!» Когда я ответила, что я не Фаина, а ее сестра, то в ответ услышала: «Ну да, вы гораздо моложе». Сестра не стала уточнять, что на самом деле я старше ее. Она окинула мою собеседницу оценивающим взглядом, словно видела ее впервые, и сказала с показным сожалением: «Вы, Тамара, совсем уже ослепли, если меня с сестрой спутали. Ничего не поделать, годы берут свое». Тамара, выглядевшая лет на сорок – сорок пять, покраснела, но ничего не ответила. Чуть позже сестра отвела меня в сторону и начала рассказывать длинную историю своих отношений с Тамарой. Рассказывала она сбивчиво, к тому же ее то и дело кто-то перебивал, поэтому я ничего не поняла. Запомнила только, что от Тамары лучше держаться подальше, потому что она, как выразилась сестра, «такая змея, которая хуже любой ехидны».
Не перестаю удивляться тому, что здесь принято спрашивать не только, где была куплена та или иная вещь, но и за сколько. «Сугубый моветон», как говорила наша классная. Я не запоминаю цен, но, если меня расспрашивают настойчиво, называю какие-то цифры. Франки с фунтами тут же переводятся в рубли и неизменно следует сравнение с местными ценами. Здесь, как мне кажется, все что-то продают. Даже сестра этим занимается – то помогает кому-то из знакомых сбыть кофточки, то предлагает итальянские чулки, которые какая-то Галочка (по рекомендации сестры – актриса от Бога и золотой человек) посылает ей из Одессы. Но самое удивительное то, что здесь не стесняются или не слишком стесняются просить уступить ту или иную вещь, которую человек уже носит. Моя черная сумочка вызывает у местных женщин чувство, близкое к вожделению. Едва ли не каждая третья интересуется тем, не уступлю ли я ей сумочку за деньги или в обмен на что-то. Одна дама предложила мне живого попугая, которого ее отец обучил разговаривать.
– Он очень способный, – уверяла она, обдавая меня терпким спиртным духом. – Он и ваше имя выучит, Белладонна Григорьевна…
Сама бы выучила для начала. Я не стала обижаться на нее, потому что бедняжка была пьяна настолько, что то и дело норовила свалиться со стула…
Оказывается, что я была неправа, когда не верила рассказам сестры о ее дружбе с Анной Ахматовой, той самой, которая написала «Как соломинкой, пьёшь мою душу». Сначала я удивилась тому, что она еще жива. Мне в юности она представлялась взрослой, многое пережившей женщиной. На самом деле, мы почти сверстницы – каких-то три года разницы. Затем я думала, что сестра преувеличивает, возводя простое знакомство в ранг близкой дружбы. Так часто бывает, когда речь заходит о выдающихся людях. Мой покойный муж в 1928 году был представлен Пуанкаре. Лет через пять это стало считаться «знакомством», а еще позже превратилось в «было время, когда сам Пуанкаре прислушивался к моим советам». Я в таких случаях старалась уйти подальше, чтобы не выдать себя взглядом или улыбкой. Надо уметь прощать людям их мелкие слабости. Что же касается дружбы сестры с Анной, то это правда, сестра нисколько не преувеличивала. Их действительно связывают дружеские отношения, причем (редчайший случай!) в отношениях этих сестра довольствуется подчиненной ролью. Такой она бывает только с Анной и Полиной Леонтьевной.
04.01.1961Вспоминали Таганрог. Сестра напрочь забыла о том, как устраивала своим куклам чаепития и рауты. А я помню эти церемонии в деталях. Уверена, что режиссерский талант сестры не меньше актерского. Сказала ей об этом и услышала в ответ:
– Я – ударница-многостаночница. И актриса, и режиссер, и гример, и костюмер. Хорошо еще, что билетами торговать не приходится.
«Ударница-многостаночница» – жуткое слово. Русский язык, к сожалению, утрачивает свою красоту. Жировка, бронь, местком, трудодень… Но хуже всего слово «прохоря», услышанное мною недавно. К нам на улице подошел небритый краснолицый мужик в грязном драповом пальто и предложил купить у него «прохоря». Предлагаемый товар находился в мешке, поэтому я не поняла, о чем идет речь, но сестра, не раздумывая, ответила ему грубо, но почти в рифму:
– На хера нам твои прохоря?
И мы пошли дальше. Сестра объяснила, что прохоря – это сапоги. Обещает, что если я буду стараться, то через полгода научусь читать здешние газеты и понимать не только то, что в них написано, но и то, что не написано. Второе якобы важнее первого. Мне в газетах нравятся только фельетоны. Те, что хорошо написаны, напоминают мне Тэффи. Тэффи здесь не издают, считают чуждой. Странно, она ведь во многом сродни Чехову, а Чехова даже в школе изучают, насколько мне известно. Наверное, дело в том, что несчастная Тэффи умерла в эмиграции. Отношение к эмигрантам здесь предвзятое. Даже я это чувствую. Словно я какой-то грех совершила, а не просто переехала из одной страны в другую. Тем более что я покинула Россию задолго до революции. В чем моя вина? В чем вина родителей и брата? В том, что благополучно пережив один арест, отец не стал дожидаться следующего?
06.01.1961– Зритель меня любит, а на всех остальных плевать я хотела, – сказала за завтраком сестра. – Если я буду стараться нравиться всем, то скоро перестану нравиться самой себе.
Рано утром звонил телефон. Судя по времени звонка и по тону, которым разговаривала сестра, речь шла о чем-то неприятном. Сестра преимущественно слушала, время от времени вставляя короткие замечания, поэтому я не могла догадаться, о чем шел разговор, хоть мне и хотелось проникнуть в его смысл. Стыдно признаваться в таком, но самой себе, наверное, можно признаться – я люблю подслушивать. Схватить на лету немного не предназначавшихся тебе сведений – это так увлекательно! Я так любопытна! Обожаю знать все. В разговоре сестра дважды упомянула имя Марина, и, насколько я могу судить, замечание «она своей жопой сразу на трех стульях усидеть хочет», тоже относилось к Марине.
– Что-то случилось? – осторожно спросила я.
– Каждому возрасту – свое амплуа! – сказала сестра, игнорируя мой вопрос. – В Джульетты я, положим, не гожусь, но старух играть еще могу. А загримируюсь как следует, так и с балкона воздушные поцелуи слать буду! Я, положим, в молодости тоже играла старух! Всех старух у Островского переиграла – Анфису Тихоновну, Глафиру, Манефу… Но ролей никогда ни у кого не отбирала! Играла, потому что некому было играть! А эта фря хочет играть всех, от Джульетты до барыни с двумя лакеями! Мало ей, видите ли, ролей, надо у Раневской отобрать! А это видала?!
Увлекшись, сестра показала мне кукиш, словно я была ее обидчицей.
Как же хорошо, что я не стала актрисой! А ведь мечтала когда-то о сцене, даже леди Ровену в благотворительном спектакле играла…
