Игорь Тимофеев - Ибн Баттута
Странно, но именно годы, когда империя приближалась к своей гибели, были отмечены неповторимым духовным подъемом, неожиданным всплеском наук и искусств. Словно чувствуя неотвратимость судьбы, Византия собрала все силы, чтобы осветить мир прощальными лучами своего заходящего солнца. Константинополь по-прежнему как магнит притягивал тысячи паломников с греческого и славянского Востока, видевших в нем центр вселенной, колыбель православия. С начала XIV века оживают, открывая в себе второе дыхание, константинопольские школы, где прославленные профессора Планудий, Мосхопул, Триклиний, а позднее Хрисолор и Аргиропул возвращаются к изучению античного наследия. Четырнадцатый век вписывает в византийскую историю созвездие блестящих имен. Историки Иоанн Кантакузин и Никифор Грегора, богословы Григорий Палама и оба Кавасилы, ораторы Никифор Хумна и Димитрий Кидон, литератор Мануил Фил — вот только некоторые из них.
В XIV веке византийское искусство постепенно утрачивает свой абстрактный характер, возвращается к александрийской традиции, столь ценимой гуманистами той эпохи. Оно все больше наполняется живым содержанием, человеческой теплотой, неподдельным драматизмом. Особого расцвета достигает иконография, в которой успешно соперничают лучшие мастера нескольких параллельно существующих школ.
Ибн Баттута ничего не сообщает об этом. Блеск и роскошь Византии вызывают в нем ревнивую зависть. Жадно впитывая внешнее, он остается глух к ее внутреннему пульсу, бьющемуся учащенно, встревоженно, со сбоями и торопливыми всплесками, в мучительном предвосхищении трагической судьбы. Но Ибн Баттута не сочувствует и не сопереживает. Чужое остается чужим. На дворе ранняя осень, все чаще просыпается в душе тоска по иным просторам, по дальним странам, где звучит родная арабская речь и муэдзины, свешиваясь с минаретов, посылают в предрассветный сумрак гортанные страстные призывы к молитве…
Ибн Баттута пробыл в Константинополе один месяц и шесть дней.
* * *Была поздняя осень. По ночам морозило. День занимался поздно, вяло; утренники стояли промозглые, серые; под копытами коней похрустывал, проламываясь, тонкий ледок на лужицах.
Ибн Баттута натянул на себя все теплые вещи. На привалах ходил, переваливаясь с боку на бок, пряча озябшие пальцы в рукавах шубы. В дороге он простудился, его знобило и ломало; черная густая борода серебрилась инеем, приходилось отряхивать ее, выковыривать колючие намерзи.
В ноябре на Волге начался ледостав. Когда караван подошел к Хаджи-Тархану, реки уже не было видно. Ее русло выдавали лишь склоны берегов, да кое-где чернели еще не схваченные льдом полыньи. Белая поверхность реки была сплошь исполосована тележными колеями — зимние караваны, покидая устье, один за другим следовали вверх, к Сараю.
Просыпаться приходилось рано, еще затемно, чтобы успеть нарубить лед и, наполнив им медные казанки, согреть воду для омовения перед молитвой. От раскрасневшихся лиц поднимался пар, смешивался с дымом костра. Временами налетал ветер, закручивая позёмки, горстями швырял снег в лицо. На привалах старались не задерживаться — всем не терпелось поскорее добраться до Сараев.
Сараев два. Старый и Новый. Если ехать вверх по Волге, до Старого три-четыре дня пути. До Нового, построенного во второй половине XIII века ханом Берке, чуть более недели.
Ибн Баттута прибыл в Новый Сарай восемнадцатого или девятнадцатого ноября и сразу же отправился в ханский дворец. Узбек-хан принял его приветливо, распорядился поставить на довольствие, подробно расспрашивал о Константинополе и василевсе, интересовался здоровьем жены.
К началу декабря установилась морозная солнечная погода. Простуда отпустила легко, незаметно, и в один из дней Ибн Баттута решился предпринять прогулку по городу. Вот что он писал о золотоордынской столице:
«Город Сарай — один из красивейших городов, достигший чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненной людьми, с красивыми базарами и широкими улицами. Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать размеры его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до другого конца его только после полудня… И все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов. В нем тринадцать мечетей для соборной службы. Кроме того, еще чрезвычайно много других мечетей. В нем живут разные народы, как-то: монголы… некоторые из них мусульмане; асы, которые мусульмане; кыпчаки, черкесы, русские и византийцы, которые христиане. Каждый народ живет в своем участке отдельно; там и базары их. Купцы же и чужеземцы из обоих Ираков, из Египта, Сирии и других мест живут в особом участке, где стена ограждает имущество купцов».
А вот что записал со слов арабских купцов, побывавших в Золотой Орде, известный ученый XIV века аль-Омари:
«Город Сарай построен Берке-ханом на берегу Итиля (Волги. — И.Т.). Он лежит на солончаковой земле без всяких стен. Место пребывания там — большой дворец, на верхушке которого находится золотое новолуние. Дворец окружают стены, башни да дома, в которых живуч эмиры его. В этом дворце их зимние помещения. Это река (Итиль), размером в Нил, взятый три раза и даже больше, по ней плавают большие суда и ездят к русским и славянам. Начало этой реки также в земле славян. Он (то есть Сарай) город великий, заключающий в себе рынки, бани и заведения благочестия, места, куда направляются товары. Посередине его находится пруд, вода в котором проведена из этой реки. Вода его употребляется только на работы, а для питья их вода берется из реки: ее черпают для них (жителей) глиняными кувшинами, которые ставятся рядом на телеги, отвозятся в город и там продаются».
В Сарае Ибн Баттута задержался на три недели. Несколько раз он порывался уехать с попутными караванами, но Узбек-хан не велел ему пускаться в путь. Пришлось ждать, надеясь на перемену в настроении государя.
Это произошло с наступлением холодов.
10 декабря 1334 года, присоединившись к хорезмскому каравану, Ибн Баттута покинул Сарай.
Глава третья
«Если бы верблюд знал, что он горбат, то под ним подломились бы ноги», — в шутку говорят арабы.
Но верблюд не ведает о своем горбе и, видимо, поэтому невозмутимо проходит сотни фарсахов по песчаным пустыням, по разбитым копытами комковатым степным тропам, не просит воды, довольствуясь высохшей колючкой, а коли ее нет, то подолгу вовсе ничего не ест. Раскаленного песка он не боится: жар не достигает костей сквозь подушечки мозолей на пальцах, которые, разъезжаясь под тяжестью тела, не увязают и там, где человек проваливается по щиколотки.
