Исаак Кобылянский - Прямой наводкой по врагу
Я сначала мечтал, а на фронте — старался (об этом часто говорилось в моих письмах матери и Вере) отомстить ненавистному врагу за его преступления, за миллионы жертв, за массовое уничтожение евреев, за то, что видел на нашей земле после отступления оккупантов. С глубоким удовлетворением читал сводки о разрушительных бомбардировках немецких городов авиацией союзников, радовался сообщениям о потерях гитлеровцев на обоих фронтах.
Но когда мне приходилось иметь дело с живыми немцами, с конкретными личностями (что случалось не так уж много раз за годы войны), вместо ненависти «вообще», во мне возникали разные чувства, от торжества мести до сочувствия.
Первыми живыми немецкими солдатами, которых я увидел почти в упор, были несколько пленных, стоявших под охраной двух автоматчиков во дворе небольшой станицы между Волгой и Доном. С кем-то из товарищей я подошел к плетню, чтобы получше разглядеть наших врагов. Немцы в грязных и измятых, мышиного цвета шинелях стояли кучкой и о чем-то вполголоса разговаривали, не обращая на нас никакого внимания. Щеки их заросли щетиной, некоторых, видно, донимали вши, так как они непрерывно почесывались. Лишь один пленный, рослый худощавый немец лет тридцати, стоял в стороне от этой группы. Он был без головного убора, и я запомнил его прическу — длинные волосы, зачесанные назад (у наших военнослужащих таких причесок не увидишь). Но главным, что врезалось в память, было то, как он смотрел на нас. Сколько ненависти и презрения было в его взгляде! Даже жалкое положение пленного, грязного и вшивого, не сбило с него арийской спеси, которую так настойчиво прививал немцам их «любимый фюрер». Отчаянно хотелось застрелить надменного фрица, но мы ограничились отборным русским матом.
О трех случаях, когда мне пришлось встретиться с немцами в «ближнем бою» (у местечка Погиры в Литве, на высоте 111,4 в Восточной Пруссии и в ночном Кенигсберге), я уже рассказывал.
Три или четыре раза у меня состоялись короткие встречи с «языками», которых приводили по ночам из немецких траншей наши разведчики. Совсем еще «тепленькие» пленники находились в шоковом состоянии, и встречи с ними не оставили сильного впечатления. (Впрочем, один «язык», взятый бывшим солдатом нашей батареи, туркменом по имени Муса, запомнился тем, что немец с перепугу наложил в штаны, и от него приходилось отворачивать нос. Об этом необычном случае даже сообщила дивизионная многотиражка, а храброму и сильному Мусе дали отпуск для короткой побывки дома.)
9 мая 1944 года длинная колонна пленных, построенных по двое, приостановила движение нашего полка и другой воинской части на окраине Севастополя, куда мы только что вступили. Немцев вели на расстоянии около ста метров от нас, так что лица их были неразличимы, на раненых виднелись перевязки. Наши, и я в том числе, еще не отошли от страшного напряжения пяти суток кровопролитных боев за город, и теперь при виде врагов в солдатских душах разгорался огонь неутоленной ярости. Некоторые, не в силах сдержать свои чувства, выбегали из строя и с оружием устремлялись к пленным. Конвоиры, как могли, удерживали их, но несколько выстрелов все же прозвучало. Вспоминаю, что в те минуты я тоже кипел ненавистью и едва устоял перед жгучим желанием расправиться с поверженным, но еще живым врагом...
Еще одно личное наблюдение: немецкие солдаты, взятые в плен ближе к концу войны, примерно с февраля по март 1945 года, выглядели совсем иначе, чем «завоеватели Европы» прошлых лет. Теперь это были усталые, небритые, неопрятно одетые люди с потухшими взглядами, потерявшие веру в победу.
Помню удивительную ситуацию, сложившуюся в конце апреля 1945 года на Земландском полуострове. Наш полк, не встречая сопротивления, шел вдоль северного берега узкого и грязного кенигсбергского канала на запад, в сторону Фишгаузена и Пиллау.
Неожиданно кто-то поднял тревогу: по лесу, росшему на другой стороне канала, метрах в трехстах от берега идут вооруженные немцы. Их колонна была вдвое или втрое больше нашей, и мы были им прекрасно видны, но никаких признаков воинственности они не проявляли. Их задачей, как мы догадались,было опередить нас и успеть переправиться через залив в материковую Германию. Около получаса продолжался странный параллельный марш враждебных колонн, потом, после изгиба канала, мы пошли севернее, и миролюбивый противник исчез из виду.
Примерно за неделю до окончания войны к расположению батареи из соседнего леса подошел с поднятыми руками молоденький немецкий солдат. Остановившись, он извлек из кармана своего кителя губную гармошку и весело заиграл популярную «Катюшу». Это сразу вызвало у нас дружелюбное отношение к необычному пленнику. Светловолосый голубоглазый паренек небольшого роста, он с заискивающей улыбкой без запинки отвечал на мои вопросы. Руди, так его звали, было семнадцать лет, родом из Судет, мобилизован недавно, в боях не участвовал. После этого короткого допроса Руди дал нам продолжительный концерт. Сначала на своей гармошке, а затем на чьем-то «трофейном» аккордеоне он исполнил принятые с восторгом такие знакомые «Очи черные» и «Из-за острова на стрежень», спел несколько похабных немецких песенок из солдатского репертуара, опять играл. Никакой вражды я к Руди не ощущал, он был мне вполне симпатичен. После окончания концерта я распорядился накормить его и, втайне от посторонних, держать при батарее под присмотром нашего разведчика Прохорова. На третьи сутки тайну батареи раскрыл вездесущий Вигнанкер, и Руди, который так славно развлекал нас, увели под конвоем.
О том, что происходило в немецком тылу, рассказывали наши газеты, но это была официальная информация, в которой, безусловно, преобладала пропаганда. Кое-что сверх этого я изредка черпал из попадавших иногда в мои руки писем, отправленных немецким солдатам их близкими. Вот отрывок из моего письма Вере, датированного декабрем 1942 года, где я рассказываю о подобном случае.
«...Наши ребята сбегали к обломкам немецкого самолета, упавшего недалеко от огневой. Принесли оттуда письмо немки мужу-ефрейтору. Я полностью прочитал его. Оно очень интересно, чувствуется искренняя любовь. Она, бедняжка, использовала все продовольственные карточки, чтобы собрать ему сигарет на посылку, да и то боится, что не придут. Заканчивается ее письмо словами: «Вечно думая о тебе, вечно скучая по тебе, сердечно приветствует тебя твоя крошка Анни».
Встреч с гражданским населением Восточной Пруссии у нас было совсем немного, подавляющее большинство местных жителей успело эвакуироваться. Помню, что на окраине Кенигсберга надпись на выцветшем плакате призывала всех жителей, особенно женщин, немедленно эвакуироваться, чтобы не стать жертвами советских извергов и насильников.
