Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век
А при всём этом продолжает богатеть. Степановку из убыточного хозяйства превратил в образцовое, обзавёлся мельницей, конезаводом, завёл торговлю. Приобрёл ещё одно имение, а потом и богатую Воробьёвку, сделавшись одновременно орловским, курским и воронежским помещиком. И очевидно, не было бы конца его хозяйственным успехам и приобретениям, если бы не взбунтовалась и властно не напомнила о себе Муза.
Нередко случается в природе, что река, мирно и полноводно пролагавшая русло, вдруг уходит в пески, чтобы потом, уже в нескольких километрах, снова вырваться на поверхность и продолжить своё течение. Такое произошло и с поэзией Фета, уже, казалось бы, навсегда его покинувшей. Когда Афанасию Афанасиевичу шёл шестой десяток, вдохновение вдруг вернулось к нему и забурлило почти с юношеской силой. И тогда оставил он и судейство, и неусыпные хозяйственные хлопоты, и писание учёных статей. Опять поэтом завладели стихи.
«Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни», – такими словами отметил своё творческое возрождение поэт. Впрочем, радость его по этому поводу нашла отражение и в новых лирических шедеврах.
СЕНТЯБРЬСКАЯ РОЗА
За вздохом утренним мороза,
Румянец уст приотворя,
Как странно улыбнулась роза
В день быстролётный сентября!
Перед порхающей синицей
В давно безлиственных кустах
Как дерзко выступать царицей
С приветом вешним на устах.
Расцвесть в надежде неуклонной —
С холодной разлучась грядой,
Прильнуть последней, опьянённой
К груди хозяйки молодой!
В 1883 году Фет издаёт книгу «Вечерние огни». Под этим же названием публикует ещё три выпуска: 1885, 1888 и 1891 годов. Готовил и пятый, но издать не успел. Всего несколько сот экземпляров в каждом издании, но книжки не расходились, как и сборник 1863 года. Не простила поэту 17-летний перерыв его слава. Потерял он своих читателей и почитателей. Да и сам утратил связь со временем. Теперь, в годину тяжёлую да смутную, его любовная и пейзажная лирика оказалась до неприличия неуместной. Фёдор Михайлович Достоевский с его умением крайне заострять социально-психологическую суть явлений считал, что в тогдашней России стихотворения вроде «Шёпот, робкое дыханье…» звучат столь же кощунственно, как звучало бы оно в городе, только что пережившем извержение вулкана.
Попросту говоря, Фет и его поэзия за эти полтора десятилетия отстали от идущего на закат века. Теперь нравились стихи 23-летнего Надсона, не слишком талантливые, но исполненные уныния, столь созвучного эпохе «гражданской скорби», ознаменованной обманутыми надеждами отмены крепостного права. И Фету, поэзию которого оттолкнуло новое время, ничего не оставалось, как тоже, в свою очередь, это время оттолкнуть.
И вот поэт, лишившийся читателей, спешит, может быть, из ложного самолюбия от них отречься, мол, если я вам не нужен, то и вы мне не нужны! Ну и как логическое завершение новой концепции Фет объявляет своё искусство самодостаточным, т. е. «искусством для искусства». И был это, увы, не наступательный лозунг новатора, а всего лишь жалкая попытка самообороны позабытого всеми старого поэта.
В расчёт, конечно же, не шли читатели особого рода, чьи вкусы определяются отнюдь не временем, не модой, но которые сами умеют создавать прекрасное и слышат стихи в их вечном, надвременном, истинном звучании. Так, Пётр Ильич Чайковский, восхищавшийся творчеством Фета, разумеется, подходил к нему не с общими мерками, но распознавал в нём родственную стихию и считал, что в лучших своих стихотворениях Афанасий Афанасьевич переходит из области поэзии в область музыки. Впрочем, разве и сам поэт писал не о том же?
Поделись живыми снами,
Говори душе моей;
Что не выскажешь словами —
Звуком на душу навей.
Не прекращает восхищаться поэзией Фета и Лев Николаевич Толстой. И не только стихами пленяет его уже изрядно постаревший Афанасий Афанасьевич, но и своим душевным здоровьем, глубинной чистотой и неизменной, доходящей до наивности искренностью. Не с Фета ли великий прозаик списал образ Левина в своём романе «Анна Каренина»? По меньшей мере, перекличка характеров налицо.
В переписке с поэтом затрагивает Лев Николаевич и свою излюбленную христианскую тему. Но вряд ли удостаивается сердечного отклика, ибо мировоззрение Фета отягощено эллинизмом, языческим до мозга костей. До последних своих дней поэт остаётся во власти культуры древних римлян с их мифическим пантеоном антропоморфных божеств.
Некоторое время ещё продолжает симпатизировать Афанасию Афанасиевичу и Тургенев. Поначалу даже фетовская публицистика не вызывает у Ивана Сергеевича огульного презрения. «Правда, просто и умно рассказанная, имеет особую прелесть», – так отзывается он о статье поэта «Из деревни». Однако, ввиду того, что Афанасий Афанасьевич всё более и более сходится с московскими славянофилами, между недавними приятелями возникает весьма продолжительная и глубокая размолвка. Изменяется и тон суждений прозаика о поэте и его стихах: «Что за охота так плохо и дрябло повторять самого себя», «Фет выдохся до последней степени»…
Лишь незадолго до смерти Ивана Сергеевича, появляется, благодаря инициативе Афанасия Афанасиевича, надежда на возобновление дружбы. В ответ на примирительное письмо Фета Тургенев пишет: «Охотно пожимаю протянутую вами руку и уверен, что при личной встрече мы очутимся такими же друзьями, какими были в старину».
Однако эта уверенность оказывается пустым призраком, о чём нетрудно догадаться всё по тому же, как и прежде, пренебрежительному отношению Тургенева к поэту, волею судеб оказавшемуся в лагере его идейных противников: «Фета давно на свете нет, а остался какой-то кисляй, по прозвищу Шеншин, которому только и жить, что в славянофильских задних дворах».
В 1883 году в переводе поэта выходит полный «К. Гораций Флакк», над которым Фет усердно трудился чуть ли не всю свою творческую жизнь – на протяжении сорока пяти лет! Недаром Российская Академия наук присудила ему за этот перевод первую Пушкинскую премию. Тургенев, вроде бы, и застаёт это событие, ибо смерть к нему приходит месяцем позже появления из печати Горация, но едва ли успевает познакомиться с этим уже в законченном виде плодом переводческого подвига Фета.
А между тем и сам приложил к нему руку. Нередко случалось ещё в пору их дружбы, когда, сойдясь вместе, они строка за строкой выверяли переведённое по латинскому оригиналу. Впрочем, разве сумел бы Тургенев, если бы и заглянул в эту ещё пахнущую типографской краской книгу, разве нашёл бы в себе силы превозмочь накопившееся между ними отчуждение и порадоваться за друга?
