Сергей Заплавный - Запев
В июне на Путиловском в сталепрокатной мастерской неожиданно понизили расценки. Петр и подсказал Зинозьеву, заменившему убывшего из Петербурга Киську: вот прямой повод остановить работу и потребовать отмены несправедливой убавки. Так и сделали.
Данилевский упорствовать не стал — себе дороже.
Первая артель возобновила работу. А во второй случилось несчастье: один из каталей упал на раскаленный брус, промасленная одежда вспыхнула, рабочий сгорел на глазах товарищей. Последовал новый взрыв гнева. В мастерской открыто заговорили об адских условияхи работы. С артелью расправились круто: всю ее — более ста человек — уволили, многих полиция увезла на дознание. Но в мастерской после этого сделали новый пол, проложили рельсы, чтобы катали перевозили раскаленные болванки на колесных площадках, соорудили воздуходуйку.
Зиновьев был арестован, но за недостаточностью улик выпущен.
Сообщение о событиях в сталепрокатной мастерской попало в газеты. Учитывая, что это не первый случай и уже были заметки по поводу волнений на других предприятиях, министерство внутренних дел разослало в редакции секретное распоряжение, согласно которому запрещалось печатание статей, трактующих о беспорядках на фабриках и заводах, об отношениях рабочих с хозяевами. Но редакции, как известно, секретов хранить не умеют…
В конце июня Степан Радченко послал Петра в Екатеринослав, куда Запорожец переправил транспорт с нелегальной литературой. Доставив ее, Петр уехал на оставшиеся летние месяцы к родным, но прохлаждаться на отцовских харчах не стал — устроился подрабатывать в Киеве на одном из сахарных заводов. Возобновил старые знакомства, приобрел новые — среди русских, украинских и польских социал-демократических групп…
— Вот это правильно! — откинулся на спинку стула Ульянов.
Он слушал Петра с обостренным интересом, не перебивая, делал на листе бумаги одному ему понятные пометки, но тут не удержался от вопроса:
— И что же, по-вашему, Петр Кузьмич, происходит между ними сближение?
— Происходить-то оно происходит, Владимир Ильич, но очень уж медленно, черепашьими шагами, — непроизвольно повторил движение Старика Петр. — Националистические интересы пока пересиливают. Даже внутри групп. Уроженцы русской Польши не терпят выходцев из помещичьих семей коренной Польши — короняров. Есть белые списковцы — из богатых украинских фамилий. Зги не могут переступить сословные пороги па пути к червонным, свысока называют их холопскими, себя ж почитают социал-патриотами. Есть социал-патриоты и в русских, и в украинских объединениях… Да вы это сами знаете…
— Националистические интересы — серьезнейшее препятствие в любом деле, тем более в нашем, — откликвулся Ульянов. — Быстрых перемен здесь ждать не приходится. Увы! И все же я убежден: в непосредственной борьбе за социальные права они вполне преодолимы. Ничто так не сближает трудящиеся массы, как прямые действия, ведущие к равноправию. Это сила особая. Великая! Надо только освободить ее, не дать погаснуть религиозном и националистическом угаре, вывести на простор…
— Такие примеры уже есть, Владимир Ильич, — подхватил Петр. — Я как раз подошел к одному такому случаю… — И он с увлечением принялся рассказывать, как узнал об августовской стачке в «суконном городе» Белостоке, что находится в Польше неподалеку от граиицы с Пруссией. На белостоцких фабриках одновременно прекратили работу более двадцати тысяч ткачей — треть городского населения. И Петр не утерпел: получив расчет на сахарном заводе, отправился в Белосток.
Город ему понравился: чистый, хорошо вымощенный, красиво отстроенный, с паровой конкой, чудно именуемой трамваем, с институтом благородных девиц и реальным училищем, низшими школами и пансионами. На шерстяных фабриках Моэса, Якоби, Коммихау, Рибберта и некоторых других установлены машины лучших конструкций — из Бельгии, Германии и других стран. Шерсть на эти фабрики поступает из Англии. Из нее делаются высшие сорта пальтового драпа, мужского трико, лучшие в империи сукна и одеяла. Зато на других фабриках, а их в Белостоке около двухсот, приспособления для ткаческой работы самые примитивные, помещения тесные и душные, мастера злобные, педантичные, в основном немцы; штрафы они пишут как бог на душу положит, в рабочих книжках показывают не всю работу, обирают до нитки. Это и вызвало всеобщее неповиновение, Задушить его решили, как всегда, полицейскими мерами. Ввели на фабрики солдат, одних ткачей арестовали, других уволили, третьим пообещали навести порядок со штрафами, расценками и заработной платой.
Петр написал воззвание к бастующим. Помня о том, что любая конкретная агитация должна преследовать еще и политические цели, он не только перечислил злоупотребления фабрикантов и требования ткачей, но и показал, как царское правительство позорной рукой вмешалось в борьбу польских рабочих за свои права, подчеркнул, что таким же образом оно подавляло, подавляет и будет подавлять выступления русских и украинских пролетариев, других национальностей России, боясь их единства в борьбе за справедливое социальное будущее… А закончил воззвание призывом к сплоченной борьбе за коренную перемену политических отношений в государство.
— Очень правильная постановка вопроса! — одобрил Ульянов. — И что ж белостоцкие товарищи?
— Они сделали перевод, и обращение пошло в массы. Судя по всему, оно получило отклик.
— Не могло не найти! Потому что верно изложенные мысли и призывы не могут оставить угнетенный класс равнодушным. Оии непременно пробудят в нем непокорство, подвигнут к самозащите, а потом и к политической борьбе в общенациональном масштабе… Вы привезли свое воззвание?
— Привез. На русском и на польском. Могу показать. Они у меня с собой, Владимир Ильич.
— Непременно покажите. Но несколько позже. Сейчас я хотел бы дослушать вас.
— Да-да, конечно, — отложил воззвания в сторону Петр…
Пробыв в Белостоке чуть больше недели, он почувствовал за собой слежку. Это означало, пора уезжать.
Из трех железнодорожных линий, проходящих через станцию у речки Белой, он выбрал Санкт-Петербурго-Варшавскую. Как Белая впадает в Супрасль, так Белосток по рельсовым притокам торопится к берегам Невы…
В Петербурге Петр попал в затухающую уже стычку товарищей с «петухами» Чернышева. Воспользовавшись летними каникулами, «петухи» решили захватить побольше рабочих кружков у своих соперников. Все бы ничего, да самым активным среди них показал себя дантист Николай Николаевич Михайлов, правая рука Чернышева. О нем ходят слухи как о доносчике. Арестованный в 1893 году по делу о противоправительственной корпорации среди студентов университета, он был выпущен из тюрьмы до решения суда, по личному прошению оставлен в столице и даже получил место врача.
