Андрей Турков - Александр Твардовский
«Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слез и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении, — горячо пишет Александр Трифонович и Федору Абрамову (29 августа 1967 года) о романе „Две зимы и три лета“. — Словом, Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной жизни военных и послевоенных лет… Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним… Книга населена столькими прекрасными по живости и натуральности своей людьми, судьба которых не может не волновать читателя…»
И еще несколько страниц об удачах, даже «открытиях» автора, а также о том, что представляется Твардовскому спорным или требующим дополнительной работы.
«Я так рад за Абрамова, человека — мало сказать — талантливого, но честнейшего в своей любви к „истокам“, к людям многострадальной северной деревни, и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в меру этой честности», — сказано в письме поэта (17 сентября 1969 года) Борису Панкину, автору положительной рецензии на этот опубликованный в «Новом мире» роман.
Вспоминая лакшинские слова о журнале как «деле коллективном», хочется заметить, что, например, за творчеством Василия Белова в редакции давно внимательно следили, и о его предыдущей книге в 1964 году писала критик Инна Борисова. Обещанный же Твардовским отклик на «Привычное дело» принадлежал перу постоянного автора журнала Ефима Дороша. Разговор об этой книге был продолжен в статье «Страницы деревенской жизни» (1969. № 3) тогдашнего «дебютанта», а в будущем известнейшего критика Игоря Дедкова.
На первый же абрамовский роман «Братья и сестры» «Новый мир» отозвался рецензией Юрия Буртина (1959. № 4), исследователя и страстного пропагандиста творчества Твардовского, впоследствии, с 1967 года, одного из активнейших сотрудников журнала. Новые произведения писателя рассматривались в статьях В. Лакшина и Г. Трефиловой.
Прежде чем на страницах журнала появилась военная проза Василя Быкова, она уже попала в «поле зрения» редакции и высоко оценивалась как в статье А. Кондратовича «Человек на войне» (1962. № 6), так и год спустя в рецензии Л. Лазарева на повести белорусского писателя (1963. № 6).
«С большим интересом жду любой Вашей страницы не только как редактор, но как читатель», — в свою очередь писал Василию Владимировичу Быкову и «шеф» журнала, выражая восхищение его речью на съезде белорусских писателей (примечательно оговариваясь при этом, что к «последней вещи» Быкова у него есть и «претензии чисто литературного порядка»).
А совсем уж в тяжелейшее для Быкова время он получил из редакции «Нового мира» поздравление с майским праздником, с лаконичной, но многозначительной припиской от руки: «Все минется, а правда останется. А. Твардовский».
«Как при вспышке молнии во тьме, — вспоминал писатель, — явственно обнаружился ориентир, который я, ослепленный и растерзанный, готов был потерять в громыхании критических залпов. Он дал мне возможность выстоять в самый мой трудный час, пошатнувшись, вновь обрести себя и остаться собой.
Потом были многие не менее мудрые и прекрасные его слова, были разговоры, критические и одобрительные, но именно эти первые четыре слова поддержки и утешения на всю жизнь запали в мое сознание» (Воспоминания об А. Твардовском. Сборник. М., 1978. С. 477–478).
Произведения названных и других «новомирских» авторов знаменовали, если снова вспомнить щедринское выражение, значительное расширение арены реализма.
Например, в изображении деревенской действительности, — тут с романами Абрамова и Белова соседствовали повести Чингиза Айтматова «Прощай, Гюльсары» и особенно примечательная «Из жизни Федора Кузькина» («Живой») Бориса Можаева.
«„Живой“, за которого мы так опасались, кажется, проходит — радость» — красноречивая запись в рабочей тетради поэта-редактора 30 июля 1966 года.
Пресловутый «винтик» государственного механизма — рядовой колхозник предстает у Можаева в своем ежедневье, со своей горестной «экономикой» и отчаянными усилиями удержаться «на плаву» — прокормить себя и семью в тех условиях, когда «палочки» трудодней ровным счетом ничего не приносят.
Однако Кузькин вызывает не только сочувствие, но и восхищение: он из породы «строптивцев», его ум и лукавство напоминают то ли о фольклорных героях — мнимом дурачке Иванушке и неказистом Ерше Ершовиче, способном больно уязвить ополчившуюся на него щуку (а в данном случае — колхозное и даже областное начальство), то ли о Василии Тёркине, с честью выходившем из любых передряг.
Во всем драматизме показана «новомирской» прозой и Великая Отечественная война («Мертвым не больно», «Атака с ходу», «Круглянский мост» Василя Быкова; «Мы убиты под Москвой» Константина Воробьева и др.).
«Почти пятидесятилетие жизни нашей страны еще, конечно, не имеет своей истории, вернее, имеет несколько ее вариантов, — записывает Твардовский в конце 1963 года, разумея под последним словом сменявшие-отменявшие друг друга официальные конъюнктурные ее версии. — Еще так все близко, еще этот период обнимает память одной жизни человека, но уже все так смутно, противоречиво, недостоверно. Старые большевики… свои изустные воспоминания доводят, как подметил кто-то, до 1921-го, много если до 1924 года. А потом для них как ничего не было. Они уходили в свои воспоминания, все менее понимая, что происходило дальше при них и вокруг них.
…А что знают и помнят из этой полувековой истории люди, сознательный возраст которых приходится, скажем, на пятидесятые годы, или их дети?
Повседневная современная летопись — печать только при дополнительном особом знании может быть каким-то письменным свидетельством об этой эпохе. А что если читать все отчеты о процессах над левыми и правыми, потом материалы XX и XXII съездов! Как-то все надо назвать по-правдашнему — и внутрипартийную борьбу, и коллективизацию, и многое, многое. Лежит же где-то подо всей этой шелухой и мусором подлинная история сложнейшего и значительнейшего периода нашей огромной страны…»
В этом отношении позиция Твардовского опять-таки расходилась с официальной. Советская пропаганда использовала пятидесятилетнюю годовщину Октябрьской революции, а впоследствии и столетие со дня рождения Ленина отнюдь не по его заветам — сосредоточить в подобных случаях внимание на нерешенных вопросах и «больных» местах, а совсем напротив — представляя весь этот период как триумфальное шествие от победы к победе. В «Новом мире» же он во многом выглядел «по-правдашнему».
