Григорий Коновалов - Былинка в поле
пошла бы в артель от своих икон и святых книг?
Колосков вынул из кармана наган.
- Вот чем я голубил врагов, товарищ, как тебя?
- Зови Лежачим или Доходягой, чего там! Я уж сам забыл свою фамилию, кажется, Полежаев.
- Раскулачивание - только начало, товарищ Полежаев. Покончим с ним за два счета. А вот дальше предстоит самое трудное - наживать достаток, давать державе хлеба и мяса все больше и больше. Много рабочих рук заберет промышленность. Село станет меньше, а вырабатывать будет больше. Вот и прикидывайте, на чьи плечи и руки ляжет земля. Так, товарищ Отчев?
- Так точно. Ягодки впереди, Онисим Петрович. Не шутки шутить, не игрушки играть поднимается народ.
- Вот и давайте не сходить с главной линии. Нет оснований разламывать жизнь Автонома Чубарова. В колхозе нужны знающие люди, - закончил Колосков определенно, сердито.
- Да что тут толковать, больше Автонома вряд ли кто работает, заговорил от порога Семен Алтухов. - Автоном сызмальства так размахался косой, что ребро за ребро заходило. А дядя Кузьма и Василиса Федотовна трудятся до кровавой воды в глазах... а все нету вылета вперед. Заколодила жизнь... Я вот считаюсь бедняком...
- Зажиточным бедняком считаешь себя, Семен, - перебил его Егор Чубаров.
- Это для веселья, дядя Егор. Нам хозяйство умеючи надо вести, сеять больше. Так я понимаю новую жизнь.
Не к бедноте, а к достатку зовет нас партия. Если же Азтонома под зад, то половину Хлебовки выдворять придется, а окна и двери досками забивать. И получится картказ.
разорения земли русской. Не похвалят нас за это власти.
- Выгоним и половину, не испугаемся! - загорячился Степан Лежачий. Жизнь почему тяжелая и дикая?
Одни выскакивают, других топят. Надо по совести, все в общий котел. Всех уравнять до единого. Никто чтоб не высовывался, не задирал башку, как пустой колос. А ктэ сунется - стук его по макушке. Хватит, повысовывались индивидуально, артельно надо шагать.
- Хорошо байт. Только ведь на руках пальцы разныэ.
Вот ты ученый, почему один палец большой, а другой указательный?
- Я сам мизинец.
- Илья-пророк, на печке промок, а под лавкой высох,
- Хватит по старинке. Долой старый быт!
- Да ты и по-старому-то не запотел в работе.
- Все перетряхнем! На то она революция. Пожил я они в свое удовольствие, хватит. Дай нам пожить. Из их домов мясными щами пахнет, а у меня? Мышам жрать нечего.
- Поменьше бы спал. На ходу дремлешь, Степа. Лень раньше тебя родилась, - сказал Алтухов.
- Врешь, Сема. Не был у меня на крестинах.
- Ты скажи, кем себя считаешь? Какие понятия о себе имеешь? Ты хоть один день цельный в году работал?
Погуливаешь, выпиваешь с богатыми. Их же новостям ч снабжаешь... Люмпен ты - вот кто! Хоть бы поскоре?
услать тебя на какие-нибудь курсы... башка разваливается от твоего словесного трезвона... - Семен Алтухов гак разошелся, что насилу остановили его.
И уж совсем зашли в тупик при выборе председатели:
артели. В соседнее село Голубовку прислали рабочего-тысячника. И нам бы кого стороннего - ни кума, ни свата, ни брата родного. Для такого все ровня, пока не снюхается с кем-нибудь.
- Может, Фиену? Вдоза бойкая, - как бы отдыхая, перешли на шутку.
- Не жизнь будет, а сплошная гулянка, широкая:
масленица круглый год.
- Обоих Таратошкияых уважить: свою скотину иззздем, у других наворуем.
- Егор бы Чубаров добротой подошел, да ведь придется избы заменить кибитками, и айда кочевать по степям и по долинам.
- Походный колхоз на колесах. Цыган бы пиманить с бубенцами.
- Маните вы мужика в райскую жизнь, а вот сам директор берись за гуж. Что тебе со стороны не хвалить?
Катаешься на рысаках, сани ковровые, лохматой полостью ноги укрыты, тулуп непродуваемый на плечах, - сказал Лежачий. - Тимку Цевнева, видишь, нельзя - молод и учиться охота. А нашим детям вредно, что ли, ученье?
- Давайте, братцы, Степана Лежачего, - порядочек будет при нем, как в Москве - спать до обеда.
Конец шуткам положил Егор Чубаров, назвал Отчева.
Но Отчев наотрез отказался:
- Кто победнее нужен, я же середняк и даже во сне видел себя кулаком.
Незаметно, мягко управляя шутками и серьезными разговорами, подвел Колосков опять к тому же Автоному Чубарову. Но ставить председателем настоял Отчева, а Автоному поручить полеводство. И, закруглив собрание, сказал, что совхоз поможет трактором. Но сами себя тащите за уши из бедности.
3
- Ну что ж, Люся, извиняюсь, пойду отца твоего выселять, - сказал Захар, усмешкой кося рот. - Вот она и есть - революция, наш последний и решительный бой.
Лицо Люси опалило краской, только ямочки на щеках белели увядающе. Пошла и она вместе с мужем.
На Каганцевом углу поджидал Острецовых Тимка Цевнев.
- Проститься с родными надо бы раньше, - сказал он тихо. - Зачем при людях травить раны?
- Она не прощанку задумала, хочет показаться сильнее жалости, - боевито сказал Острецов, с вызовом взглянув на жену.
- Ничего я не хочу, просто исполняю свой долг, да и люди не будут попрекать, мол, чужие гнезды разоряла, свое стороной обошла. Ну, проворнее, что ли, шагайте.
Люся вырвалась вперед, вывертывая каблуками бурок отсыревший снег. Подол короткой шубейки ластился к ее упругим голеням, покачивались бедра в спором шаге. Голова в пуховой шали откинута навстречу взмывающему от сугробов ветру.
- Не надо бы ей, - сказал Тимка Цевнез, придержав за рукав Острецова. По больному месту два раза не бьют.
- Ничего ты не понимаешь, Тимпга, ей вот как необходимо отрезать себя от родителей... Тут уж останавливать человека нельзя, в ударе он...
От шатрового дома Тютюева грузным шагом вышел наперерез Семен Алтухов.
- Горячкиных я отправил в сельсовет, а с Тютюевым не получается у Степана Лежачего: оба они, Тютюй и Степка, вдрызг пьяные... запеснячивают.
Навстречу родимая мать... - доносились голоса из дома Тютюева.
- Я им попью! - вскипел Острецов. - Тимка, закругляй с Ермолаем Данилычем... Я этому активисту липовому! Пошли, Семен!
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит...
Из трубы дома Ермолая валил плотный дым, хотя по времени все жители уже протопили печки. Не пищей, как обычно, пахнул тот дым, а краской горелой, выдержанным деревом. Крылечко подметала сама Прасковья Илларионовна. Подняла налившееся кровью лицо, огнем полыхнули узко сведенные заплаканные глаза.
- Топчите, - сказала с яростной покорностью. - А-а, и ты тута, доченька...
Тимка задержался, чтобы не видеть, как будет прощаться Люся с родителями, но Люся в спину втолкнула его на крыльцо.
Ермолай сидел у жерла печки, рубил топором венские стулья, кидал в шумевшее пламя.
