Игорь Голомшток - Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране
Все это вместе взятое, с одной стороны, обеспечивало нормальную атмосферу внутри станции, а с другой — способствовало высокой популярности ВВС среди российских слушателей. Бюджет ВВС был в сто раз меньше, чем американской объединенной станции Радио Либерти / Свободная Европа. Но, по подсчетам всех международных исследовательских центров, в том числе и самой Либерти, ВВС занимала первое место по количеству слушателей среди всех зарубежных “голосов”. Это было золотое время ВВС.
Глава 9. Америка
Еще в Москве, когда я работал в Государственном музее изобразительных искусств, мне в руки попался один из номеров нацистского журнала «Искусство Третьего Рейха» за 1938 год. Наш ученый секретарь Михаил Яковлевич Либман когда-то обнаружил его в куче конфискованной из немецких библиотек и еще не разобранной литературы и засунул его подальше от глаз многочисленных цензорских комиссий. Разительное сходство художественной продукции гитлеровской Германии и сталинской России меня поразило (я рассказывал об этом в первой части моих мемуаров, опубликованной в «Знамени» два года назад, здесь вкратце повторю). Я вел тогда занятия с членами нашего Клуба юных искусствоведов, и как-то, прикрывая рукой готические названия, предложил им определить авторов этих работ. Перед глазами старшеклассников проходили хорошо знакомые картины: мускулистые юноши, героические воины, рабочий энтузиазм в заводских цехах, всенародное процветание, единодушное одобрение… Задание показалось им несложным.
— Налбандян! Герасимов! Мухина! — наперебой выкрикивали они имена сталинских лауреатов.
На одной из репродукций рабочая семья с благоговением внимала звукам из нарисованного приемника.
— Лактионов!
— Смотрите внимательно.
И тут на физиономиях юных искусствоведов появилось выражение крайнего недоумения: на портрете над головами слушателей вместо скрывающих ухмылку усов вождя топорщились чаплинские усики фюрера.
Я думал, что за рубежом о тоталитарном искусстве написаны десятки книг, но, приехав на Запад, ничего, кроме двух-трех очень осторожных работ на эту тему, не обнаружил. Сам термин «тоталитаризм» означал политические режимы нацистской Германии, фашистской Италии, но его применение к сталинской России считалось тогда, во времена детанта, политически некорректным. И я решил заняться этой проблемой.
Я получил небольшой грант от Кенноновского института в Вашингтоне и месяц просидел в Библиотеке Конгресса за изучением нацистских журналов по искусству. Потом в Мюнхене, в период работы на Радио Либерти, мне удалось ознакомиться с подлинными произведениями искусства Третьего Рейха в Немецком финансовом управлении, а потом — в американской Военной коллекции под Вашингтоном, они пылились в подвалах этих учреждений. Наконец, получив стипендию от Гуверовского исследовательского центра при Стенфордском университете в Калифорнии, я смог в течение года пользоваться богатейшими архивами Гуверовского центра и университетскими библиотеками.
Стенфорд представился мне соединением двух противоположных начал — природы и цивилизации. С одной стороны, огромный университетский кампус, похожий на ботанический сад, и на этом пространстве диаметром в пять миль разбросаны колледжи, административные здания, библиотеки, особнячки преподавателей и общежития студентов; посетители и студенты передвигались по этой территории на бесплатных микроавтобусах. С другой — из мира пишущих машинок, магнитофонов и музыки на костях (т. е. записей на рентгеновских снимках) я попал в сферу высокой технической цивилизации. Даже у нас на ВВС в то время не было технических излишеств в виде компьютеров и ксероксов; корытце с чернилами, валик, ручка… вставляешь страницу, крутишь ручку и получаешь свой текст лиловыми буквами. Просто и удобно. Здесь же — копировальные машины с пультами управления: нажмешь на кнопку — получаешь микроскопический текст, нажмешь другую — выходит фрагмент, отпечатанный плакатным шрифтом. Поди разберись! В один из первых дней я долго бродил по кампусу в поисках библиотеки, потом зашел в какой-то колледж, чтобы спросить дорогу. Секретарша посмотрела на меня с удивлением и пальцем показала в угол, где стоял компьютер. У меня создалось впечатление, что американцы разговаривают только с компьютером, через компьютер и посредством компьютера.
В техническом отношении я был полный недоумок: электрооборудования боялся, машины никогда не водил, да и на велосипеде катался, кажется, два или три раза в жизни. Чтобы уйти от прелестей цивилизации, я воспользовался девятичасовой разницей во времени между Лондоном и Калифорнией. В своей полуподвальной, опоясанной трубами отопления комнатке в старом — XIX века — шикарном доме в самом центре кампуса я ложился спать в четыре часа дня, вставал в час ночи по местному или в девять утра по лондонскому времени, и чувствовал себя как на необитаемом острове. Читал, стучал на своей привезенной из Лондона пишущей машинке, хотя в башне Гуверовского центра мне был предоставлен обширный кабинет с компьютером, телефоном и всем прочим нужным для работы оборудованием. Никто мной не интересовался, да и соблазнов особенных не было: на кампусе царил сухой закон, до ближайшего паба в городке Пало Альто было больше километра, до Сан-Франциско час езды на автобусе. Так плодотворно я не работал никогда.
Правда, такой режим я выдержал не больше месяца: постепенно обрастал знакомствами, какие-то собрания, встречи… Университетская жизнь в Стенфорде резко отличалась от оксфордской своей деловитой целенаправленностью. Стипендиаты Гуверовского центра занимались проблемами разоружения, вооружения, глобальной экономикой, международными связями… Я же был единственным, кто занимался искусством. На гуверовских многочисленных конференциях и симпозиумах, куда академическая публика съезжалась со всей Америки, после докладов и прений обычно устраивались приемы на открытом воздухе. Подбегали ко мне знакомиться, представлялись — я политолог… социолог… экономист из… а когда узнавали, что я искусствовед, желали мне всего хорошего и мчались искать собратьев по профессии. Здесь завязывались деловые отношения, полезные знакомства, решались профессиональные вопросы. По всем четырем сторонам обширной лужайки стояли столы, богато оснащенные дарами моря, природы и напитками разных стран и континентов. Когда я в третий раз попросил виски, официант посмотрел на меня удивленно — все пили только фруктовые соки. Кажется, только Роберт Конквест да я употребляли спиртное.
