Максим Коробейников - Подробности войны
- Лишилась я всякой радости. Только вот о нем и говорила бы...
- Жизнь-то ведь продолжается, - скажешь ей.
Она улыбнется. Улыбнется так, будто ей больно от этого. Никаких зарубок не делала. Только пальцами стучала по столу, по доскам нар, по косяку, чтобы скрыть дрожь в руках, унять озноб во всем теле.
- Убьют ее, товарищ капитан, - сказал мне ординарец, - смотрите, как у нее пальцы дергаются. У комбата так же было накануне.
Однажды солдаты вынесли Зину окровавленную, с перебитым плечом. Она смотрела вокруг без интереса, потом и вовсе закрыла глаза. Ее перевязали. Рана оказалась опасной. Санинструктор сказал:
- Руку должны отнять.
Не может быть, чтобы она услышала его шепот, но на ресницах ее вдруг показались слезы.
Когда пришли санитары и положили ее на носилки, она зашевелилась, открыла глаза и, теряя сознание, произнесла:
- Комбата...
Только на это и хватило ее сил. Мы смотрели, как сквозь свежие бинты просачивается и широко расходится все более и более темнеющая кровь.
Ее унесли, и больше в дивизии не видели.
Я ЕДУ УЧИТЬСЯ
В апреле сорок четвертого года мы стояли в обороне на реке Великой, южнее Пскова. Вот здесь-то меня и нашло сообщение о том, что я еду учиться в Москву.
Еще как-то в разгар прошлого лета в дивизию приехал кадровик из штаба армии. В землянку, которая была отведена ему начальством, он вызывал к себе офицеров и беседовал с ними.
Вызвал и меня. Долго расспрашивал о боевых действиях, в которых я участвовал, одобрительно кивал. Видно, я произвел на него хорошее впечатление. Под конец сказал, что мне надо учиться и что меня будут продвигать по службе.
Конечно, такие слова не могли не обрадовать. Кадровик уехал, но никто ни о нем, ни о его обещаниях уже не вспоминал. Да и вспоминать было некому с тех пор дивизия не раз вступала в бои и несла значительные потери. Весной наступление выдохлось. Мы по возможности зарылись в землю и ждали, когда нас пополнят и сноса бросят в прорыв. Вот в это-то время мне и сообщили, что я еду учиться. Майор Савков, начальник штаба полка, позвонил и распорядился:
- Слушай, "Двадцатый", к тебе приедет Чиж из разведки. Передай ему хозяйство и приходи ко мне в готовности отправиться на учебу в Москву, в столицу нашей Родины.
Сказать, что это распоряжение не обрадовало меня, - значит солгать. Радости моей не было границ. "Завтра, - думал я, - придет Чиж, и я укачу далеко-далеко и надолго". Кому не надоест два года жить в окопах! Только тот, кто этого не испытал, не может понять восторга, который охватил меня.
- Учиться еду! - готов был кричать я каждому встречному. Год назад испытал такую же радость, будучи раненым, когда за нами пришла старая полуторка, чтобы отвезти в тыл, в полевой госпиталь. Оказавшись в кузове, почувствовал себя на седьмом небе.
Машина, когда ее загрузили, начала фыркать и шататься из стороны в сторону, и когда тронула, то мрачные, темные облака, нависшие над нами, поплыли в сторону переднего края, а вместо них подплывали облака все светлее и светлее, пока не пошли совсем голубые-голубые, и небо стало высокое, чистое и приветливое. После госпиталя я опять почти год был на переднем крае и, конечно, до смерти устал. Гибель капитана Логунова стала как бы пределом моей выдержки. Силы иссякли, показалось, что выжить невозможно, и только командирское положение помогало еще как-то скрывать чувство обреченности, и никто из окружающих пока не замечал ничего.
Попадая под обстрел или в другую опасную обстановку, я испытывал смешанное чувство страха и упоения, сознание опасности и наслаждения от своей выдержки и храбрости. Когда опасность миновала, охватывало безудержное веселье, было приятно, что снова готов к свершению подвига и к борьбе. Сейчас наступил момент, когда мной овладела вялость, апатия, предчувствие дурного исхода, тоска и отчаяние. Единственное спасение было - хоть на время уйти с переднего края, отдохнуть, успокоить нервы и выспаться.
В апреле сорок четвертого года я был именно в таком состоянии. Поэтому сообщение о направлении на учебу ошеломило меня.
Первым делом, конечно, я собрал заместителей. Когда объявил новость, все уселись, замолчали и, судя по внешнему виду, также не могли скрыть того, о чем они думали в этот момент.
Я их очень хорошо понимал! Замполиту жалко было расставаться со мной: мы с ним жили душа в душу. Начальник штаба обиделся: почему-то его не назначают комбатом, а присылают неизвестно кого. Заместитель по строевой части испытывал тревогу: ему было небезразлично, кто придет вместо меня, каков он будет. Это не так-то просто! Я любил этих ребят, они об этом знали.
- А кто это Чиж? - спросил начальник штаба.
- Капитан, начальник разведки.
- А-а-а, - протянул он с неудовольствием, - чванливый такой, с тремя орденами?
- Почему чванливый? - возразил я. - Тебе дай три ордена, ты еще не такой будешь. По-моему, неплохой человек.
Все были явно расстроены.
Чиж появился в тот же день, перед обедом, а не на следующий, как ожидали. Он спешил вступить в должность.
- Куда ты торопишься? - спросил я его.
- Не спеши на тот свет, - поддержал меня замполит.
Внешне Чиж отличался от нас подтянутостью, аккуратностью и даже известным строевым шиком. Рядом с ним особенно стало заметно, до чего у нас затрапезный вид - грязные сапоги, замазанные и засаленные кители и брюки. Мы обросли, закоптились в землянках, но, главное, привыкнув ко всему этому, не замечали, на кого похожи.
Посмотрев на капитана Чижа, я подумал, что надо бы заставить ординарца постирать обмундирование. Но потом решил, что поздно. Придется, видимо, подождать. Уж в тылу-то я наведу марафет.
Тем временем прибыл писарь батальона. Мы проверили списки, расписались с Чижом где следовало и пошли по землянкам.
Солдаты уже знали. Они были откровенны;
- Как же мы без вас, товарищ капитан?
- Сколько вместе и вдруг...
Во всех землянках провожали, мне казалось, с тоской и тревогой.
- До свидания, товарищи! - бодро прощался я с солдатами, хотя, по правде говоря, следовало бы не "до свидания" говорить, а "прощайте". Насчет себя я был уверен, что ничего плохого уже не случится. А кто мог поручиться за их жизнь? Я понимал, что прощаюсь с одними надолго, а с другими навсегда.
Как ни странно, я смутно чувствовал какую-то вину перед ними, хотя упрекнуть меня было не в чем. Это мне выпало счастье. За них было обидно до слез.
Капитан Чиж не мог не заметить особого отношения ко мне и опасения солдат: а какой-то будет новый? Он видел недоверие и косые, недоброжелательные взгляды. В одной землянке он даже попробовал переломить отношение.
- Землянки надо усилить, траншеи подрыть поглубже, лисьи норы сделать, - отдавал он распоряжения при мне. - Что вы тут сидите сложа руки? На судьбу уповаете? Судьба каждого - в его руках.
