Василий Ершов - Раздумья ездового пса
Какой там режим. Добыча. Летишь в Краснодар не с целью доставить туда пассажиров — это само собой, — а за помидорами на засолку: свои-то когда ещё поспеют, а там выбрать можно.
Между рейсами надо, конечно, успевать и картошку посадить — святое для всего советского народа дело, — и в теплицу назьма натаскать… назём, он когда загорится после обильного полива, такое тепло даёт, пока заморозки, что огурцы важнеющие получаются.
Нет, находились и среди нас снобы, кто жил с рынка, но, вероятно, у них были дополнительные источники дохода; у меня не было. Да и кроме полётов я ещё землю люблю. Таскаешь с супругой носилками навоз, а он такой… полусухой…нет, полусладкий…сделаешь парник, накроешь плёнкой и ждёшь, когда появятся первые всходы огурцов. А потом с рейса заскочишь на дачу, польёшь, подвяжешь… глядишь — и сон вроде прошёл. А в ночь же опять лететь. Полил, прополол на скорую руку — и бегом домой: постираться-погладиться, перекинуться словом с женой… по телефону — и упасть на несколько часов, отдаваясь усталости. Будильник (далее см. главу «Требования»)… и на вылет.
Рубашки с коротким рукавом хватает на пару месяцев: желтеет подмышками (показатель сложности посадки). Вечно мокрый: вода, минералка, соки — сочишься ими. Все бегом; таскаешь эти коробки, само собой, но ведь ещё и перипетии полёта и околополетные проблемы — их летом немерено. Организм втягивается в эту круговерть и начинает существовать уже на резервах. Режима нет, усталость хроническая, привычка спать в любых условиях — за штурвалом, на креслах в раскалённом салоне, в автобусе, в штурманской, на разборе…
Помню, как-то, намаявшись ночью по задержке, рулили мы утром на старт в лучах зари. Пионерским салютом мы солнце не встречали: прочитав контрольную карту на рулении и проконтролировав выпуск закрылков, Филаретыч упал на пульт и спал все те долгие три минуты, пока мы подруливали к исполнительному старту. А я тянул секунды: надо уже было включать обогрев ППД и читать раздел контрольной карты «На предварительном старте», а штурман досматривал сон. И жалко было будить. Но прозвучала команда, Витя заученно щёлкнул тумблерами, чётко отдолдонил пункты карты; через две минуты мы неслись по полосе: «Двести двадцать! Двести сорок! Рубеж! Подъем!»…
К июлю лишний вес, набранный во время зимнего обжорства и неподвижности, начинает сбрасываться. Подтягиваются и начинают позванивать нервы. Выходных мало, их почти нет. Общения дома тоже почти нет; желания сводятся к душу и сну. Тяжёлой кувалдой повисает временная летняя импотенция. Сил никаких нет. Ощущение полуболезни, вонючий пот; сам себе противен, все через силу…
В таком состоянии человек должен обеспечивать в небе безопасность полётов и принимать мгновенные ответственные решения.
Вот так обходилась лётному составу перевозка тех ста сорока миллионов пассажиров в год.
Вокзалы полны людей. У стоек регистрации длинные очереди. На юг летят беленькие, с юга — смугленькие. Толпы встречающих. Идёшь как сквозь строй, в форме, в сбитом на ухо картузе; руки оттягивают коробки. Косые взгляды, негромкий, но чтобы услышали, говор за спиной:
— Эти лётчики… вечно голодные…таскают…
Хочется ответить: «Я ж не ворую, как ты».
Скорей глянуть в план: эх…завтра снова в рейс. А обещали вроде выходной…Три русских слова. Договариваемся, кто завтра повезёт экипаж на вылет на своей машине. Ездить каждому на своей — накладно; возим по очереди, у кого та машина ещё есть. У кого нету, сбрасываются на бензин. Это воры, те, кто за нашей спиной негромко комментировали, — те ездят на своих. машинах.
Потащили коробки на стоянку. Загрузили, поехали по домам. Гляжу в зеркало: спят ребята друг у друга на плече. Умаялись.
Когда я шёл в авиацию, когда я рвался на лайнер, я об этом не думал. Лишь бы добраться. Мечта жизни.
Ну, сбылась мечта. Летаю я на лайнере. Летаю и летаю. И летаю, и летаю, и летаю. И снова, и снова, и опять. Без выходных, без проходных…
Нет, тут что-то не так. «Чёрная икра» — ложками, навалом. Уже отрыгивается. Скоро я буду блевать ею.
Оказывается, остановить процесс невозможно. Ты как проколотая камера: тебя накачивают, и накачивают, и накачивают…этой «чёрной икрой», лакомством этим… а из тебя воздух выходит, и выходит, и выходит, и ты такой, полунадутый-полусморщенный; но движение возможно только с этой подкачкой и только вперёд. Как говорят, «система — ниппель: туда дуй, а назад… извините».
Приходишь в эскадрилью после очередного острого разговора с женой.
— Я устал. Дайте чуть отдохнуть… жизни нет.
— Извини, брат. Ты сюда сам пришёл? Рвался? Добровольно? А кто тебе говорил, что здесь легко? Не тянешь — иди на пенсию, ты её заработал.
Или икра ложками, через силу, или пустой картофельный суп… диетический. Выбирай. Да чего выбирать-то… но будьте же людьми, дайте, ну, хоть три дня…
— Ладно. Вот тебе Камчатка на три дня: там и отдохнёшь. Съездишь на Паратунку, искупаешься в радоновом источнике…способствует… Извини, больше дать нечего.
А я ж только из Львова, из Одессы, или сидел неделю в Москве, дёргал ночами оттуда Мирный с Полярным. Сидишь на той Камчатке, спишь днём, а по ночам в карты режешься от безделья. А дома все ревмя ревёт без хозяина. Сиди, грызи подоконник, ревнуй жену…
Господи…если бы случайно узнал, что у меня есть «дублёр»…да я бы за его здоровье свечку в церкви поставил.
Июль. Жара, грозы, горячий бетон перронов, светлые бессонные северные ночи, беготня по южным рынкам, коробки, корзины с вишней, сон урывками…
К концу месяца отчётливо осознаешь: ты изнасилован этой работой.
К августу лица у лётчиков стареют. Накладывается загар: все-таки в Сочи-то мы за лето несколько раз попадаем, окунаемся в море, валяемся на пляже.
— Жалуется он. Да люди год копят на ту поездку — и паровозом, — чтобы в то море окунуться, а он — несколько раз… на халяву. И правда, зажрались лётчики. Такое разнообразие… а тут — каждую ночь со своей законной, одно да потому…
Мне к августу не надо ни законной, ни незаконной. Хоть в гарем меня затолкай, хоть на роскошную грудь уложи — мне лишь бы помягче под щекой… а впрочем, хоть как, лишь бы спать, спать, спать!
Я всеми клеточками ощущаю, как такой образ жизни разрушает меня. И в радость обладания сбывшейся мечтой льётся тонкой струйкой холодный, трезвый яд расплаты.
Я начинаю кожей понимать, почему лётчики долго не живут. Почти зримо представляю, как в моих расслоённых развратом тканях прорастают щупальца смертельной болезни. Вот такой образ жизни — ракообразующий.
