Петр Вайль - Стихи про меня
1956
Последняя строка проясняет очень многое в том, что мы в своей жизни читаем, слушаем, смотрим. И еще больше — отчего и зачем это делаем. Три простых слова, поставленных в нужном порядке, объясняют почти всё. И даже почему все-таки "почти" — тоже.
Возможно, все стихотворение написано ради последней строки. Но на пути к ней рассказана история той трогательной силы, с которой сталкиваешься лишь в так называемой детской литературе, когда по-настоящему, до комка в горле, жалко кума Чернику, у которого отобрали домик.
Нестыдный пафос — редкостный в искусстве XX века. Как в симфониях Шостаковича, как в фильмах Феллини. В поэзии — у позднего Пастернака, которого Заболоцкий так высоко ценил, может, как раз поэтому. В 56-м он писал о пастернаковской поэзии: "Последние стихи — это, конечно, лучшее из всего, что он написал; пропала нарочитость, а ведь Пастернак остался... пример поучительный".
В конце 40-х и в 50-е у Заболоцкого появился целый ряд откровенно патетических стихотворений, с отчетливо выраженной моралью в финале.
Они очень неравноценны по поэтическим достоинствам, но в равной степени дидактичны: "Журавли", "Жена", "Неудачник", "В кино", "О красоте человеческих лиц", "Некрасивая девочка", "Старая актриса", "Смерть врача".
Новый Заболоцкий мог производить сильное впечатление на современников. Корней Чуковский: "Старая актриса" чудо — и чувства, и техника". И снова он: "Стихотворение Заболоцкого "Старая актриса" — мудрое, широкое, с большими перспективами". Но те, кто помнил и высоко ценил "Столбцы", были разочарованы утратой бешеной яркости образов "Свадьбы", "Рыбной лавки", "Купальщиков", "Фокстрота", "На рынке". С тех пор представление о "двух Заболоцких" — устойчиво, почти незыблемо.
Вообще-то ничего плохого не было бы в том, что из одного человека получились два поэта. Но они при ближайшем рассмотрении все-таки не получаются. Близкая Заболоцкому в его последние годы Наталия Роскина вспоминает: "Как-то он мне сказал, что понял: и в тех классических формах, к которым он стал прибегать в эти годы, можно выразить то, что он стремился раньше выразить в формах резко индивидуальных".
В одном из лучших стихотворений Заболоцкого — завораживающем "Сне" — потусторонний мир предстает спокойным, умиротворенным адом, тогда как обыкновенная бытовая пошлость в "Столбцах" — ад кромешный. Масштаб несопоставим. Обостренное неприятие окружающего мира — вопрос темперамента, опыта, возраста (более всего, вероятно, возраста).
При чтении "Столбцов" к восхищению примешивается чувство недоверия, порожденное заметной сконструированностью стихов. Поэзия кажется изобретенной, головной, отсюда и эмоции — вынужденно преувеличенные, потому что не органичные, а придуманные, навязанные себе. Отсюда и странное читательское ощущение: одно и то же описанное явление вызывает у автора одновременно и восторг, и омерзение. По позднему Заболоцкому видно, как сдержан он и осторожен в проявлении чувств, когда чувства — искренние и натуральные.
"Столбцы" — во многом лабораторный опыт, работа исследователя. Заболоцкий, сам отмечавший у себя необычайное зрительное воображение, наводил на жизнь микроскоп, смотрел "сквозь волшебный прибор Левенгука". Он писал о себе в манифесте ОБЭРИУ: "Н.Заболоцкий — поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя". Не зря говорится о зрителе, а не о читателе: Заболоцкий глубоко воспринял учение Филонова о различии между "видящим глазом" и "знающим глазом", которому открывается внутренняя суть предметов и явлений.
Лидия Гинзбург вспоминает, как в 30-е "Заболоцкий сказал, что поэзия для него имеет общее с живописью и архитектурой и ничего общего не имеет с прозой. Это разные искусства, скрещивание которых приносит отвратительные плоды".
Живопись — более или менее понятно какая. С одной стороны, Брейгель (не Босх все-таки): типажи и жанр, то есть такой Брейгель, который реинкарнирован в кинематографе Феллини.
С другой стороны — аналитический разъем Филонова и Пикассо. Сам Заболоцкий рисовал очень хорошо, и именно в подражание Филонову: известен его отличный автопортрет в этом стиле. Причудливый живописный гибрид, Брейгель + Филонов, — с трудом сочетаемый, но тем и уникален гений, что способен разом вобрать и переварить несовместимое.
"Столбцы" — двадцать два стихотворения в сборнике тиражом 1200 экземпляров — в 1929 году поразили читающую публику России. В том числе и несоответствием образа автора его стихотворным образам. Мемуары полны упоминаний о бухгалтерской внешности литературного революционера. "Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо..." (Лидия Гинзбург).
Безумие — вот слово, так или иначе варьирующееся в описаниях впечатлений от "Столбцов". Похоже, это ощущал и их создатель. "Книга будет называться "Столбцы". В это слово я вкладываю понятие дисциплины, порядка..." Заболоцкий переписывал свои стихи каллиграфическим почерком на хорошей бумаге, переплетал. Классифицировал свои пристрастия и интересы, создавая перечни. Аккуратно подбирал и выписывал критические замечания по своему адресу. Упорядочивал хаос. Такого рода педантизм встречается у алкоголиков, удивляя непросвещенных: срабатывают компенсаторные механизмы.
Блистательные "Столбцы" — тупик. Здесь анализ и расклад, в словесности еще более невозможные, чем в живописи, поскольку элементы — слова — не могут сосуществовать друг без друга, в отличие от изображений на холсте. Словам не остается ничего другого, как соблюдать последовательность звучания и восприятия. Отважные попытки нарушить этот закон предприняли Хармс и Введенский. Заболоцкий к решению такой задачи подошел, сохраняя смысл слов, на чем очень настаивал, чем отличался от обэриутов. Различия были столь принципиальны, что со своим близким приятелем Введенским он порвал отношения навсегда. Евгений Шварц вспоминал: "Введенского, который был полярен ему, он, полушутя сначала или как бы полушутя, бранил... А кончилось дело тем, что он строго, разумно и твердо поступил: прекратил с ним знакомство".
Хорошо помню свое изумление от первого прочитанного стихотворения Заболоцкого. Это была "Свадьба" — какой напор, какая храбрость! Открывается похоронным маршем шопеновско-малеровской мощи, реквиемом по цыпленку. Каково читать такое гурману? Вот так и становятся вегетарианцами. Впрочем, анимист Заболоцкий своих самых преданных и, главное, последовательных поклонников обрекает на полное голодание: вегетарианство не выход. В стихотворении "Обед" о варке супа сказано коротко и страшно: "И это — смерть". Концовка "Обеда", в котором, помимо мяса, гибнут картофель, морковь, сельдерей, репа, лук: "Когда б мы видели в сиянии лучей / блаженное младенчество растений, — / мы, верно б, опустились на колени / перед кипящею кастрюлькой овощей". Такое чтение чревато не диетой, а анорексией.
