Николай Кузнецов - Крутые повороты: Из записок адмирала
Тяжел был путь Николая Герасимовича, но он не согнулся, пощады ни у кого не просил. Таким человеком несгибаемой воли он и ушел раньше времени от нас. Память на флоте о нем не умрет.
Е. А. ЧЕРНОЩЁК[95]
В ТЕ ДАВНИЕ ГОДЫ
Я хорошо знал Николая Герасимовича, так как много и тесно с ним общался: в 1923—1926 годах учился с ним на одном курсе в Военно-морском училище, до мая месяца 1938 года служил с Николаем Герасимовичем на Тихоокеанском флоте (ТОФ). Являясь начальником отдела боевой подготовки штаба ТОФ, я повседневно руководствовался его указаниями и советами в планировании и обеспечении боевой подготовки флота; дважды в 1941—1942 и 1946—1947 годах я являлся начальником Управления делами при народном комиссаре ВМФ, находился в его непосредственном подчинении и выполнял его личные указания и распоряжения. По долгу своему я сопровождал его во всех поездках на флоты и в другие места.
В училище Николай Герасимович являлся примером высокой дисциплинированности, исполнительности, внешней и деловой подтянутости и культуры. Он был скромным, простым, добрым и отзывчивым товарищем, за что пользовался уважением на курсе. Он дружил со всеми, но особенно дружеские отношения поддерживал с Н.И. Николайчиком и В.Ф. Трибуцем.
В 1926 году мы окончили Военно-морское училище. По успеваемости Николай Герасимович и я оказались в первом десятке, и нам в порядке поощрения было предоставлено право выбрать море и корабль. Он выбрал Черное море и крейсер «Червона Украина», а я Балтийское море и линкор «Октябрьская Революция». В октябре 1926 года мы разъехались по своим морям и на свои корабли.
В 1938 году мы встретились во Владивостоке. В штабе ТОФ пошел слух, что к нам на должность заместителя командующего назначен Кузнецов, но какой Кузнецов? — никто толком не знал, а мне и в голову не пришло, что это может быть Николай Герасимович.
Как-то раздался телефонный звонок. Беру трубку и слышу знакомый голос: «Чернощек Елисей Андреевич?» — «Да», — отвечаю я. «Елисей, что же ты не желаешь встретиться с товарищем?» — «Коля, это ты?» — вопрошаю я. «Да! Это я, Коля-треска». (Николай Герасимович любил треску, которой кормили нас в училище, поэтому ему дали прозвище «Коля-треска». Мы все имели соответствующие прозвища.) «Где ты находишься, откуда говоришь?» — «Нахожусь в кабинете зам. командующего». Через минуту мы встретились, коротко обменялись стандартными расспросами. Договорились вечером встретиться у него дома. Мы много говорили о личной жизни, о служебной деятельности за истекшие 11 лет, о состоянии флота, о штабном коллективе, Николай Герасимович поинтересовался, кто из наших училищных товарищей служит на ТОФе и в каких должностях. Он был доволен, узнав, что на ТОФе служит 10 таких человек и все занимают ответственные должности. Не сговариваясь, мы построили наши взаимоотношения с Николаем Герасимовичем, соблюдая требования устава и субординации. Он, заметив это, сказал мне: «Передай нашим товарищам, что во время службы мы должны соблюдать уставные взаимоотношения, а вне службы оставаться добрыми товарищами; старые товарищеские отношения следует ценить и сохранять».
В подтверждение изложенного приведу ряд примеров, участником или свидетелем которых я являлся.
Во Владивостоке в мае 1938 года у меня распалась семья. Я тяжело переживал эту трагедию. Николай Герасимович и член военного совета Яков Васильевич Волков пытались исправить случившееся, но ничего не получилось. Мне Николай Герасимович сказал: «Елисей, мы с Яковом Васильевичем говорили с твоей женой, но безрезультатно; гнилую веревку не свяжешь. Я вижу, как тебе тяжело, тебе надо изменить обстановку. На днях мне звонил В.К. Блюхер и просил меня выделить ему хорошего, опытного командира с академическим образованием для сформирования при оперативном отделе штаба ОКДВА морского оперативного отделения и руководства им. Это необходимо для эффективного взаимодействия ОКДВА с ТОФ. Тебе нечего объяснять важность и необходимость этого мероприятия. Мы с Яковом Васильевичем посоветовались и решили, что ты больше всего подходишь для этого дела. Мы рекомендуем тебе отправиться в Хабаровск. Здесь тебе трудно, а в новой обстановке тебе будет легче, ты там быстрее приведешь себя в порядок. Мне не хочется отпускать тебя и менять руководство отдела, но я действую в твоих интересах. Согласен поехать в Хабаровск?» Я согласился.
Через неделю я был уже в Хабаровске в штабе ОКВДА. Здесь меня встретили приветливо, особенно начальник штаба Г.М. Штерн, дали мне хорошее жилье, материально устроили так, что ни в чем не нуждался. Я с увлечением принялся за работу и постепенно стал привыкать к одиночеству. Но 22 сентября 1938 года меня, как и многих других сотрудников штаба, арестовали, и я оказался в Хабаровской особой тюрьме. Мне, как «врагу народа», предъявили обвинение по нескольким статьям, каждая из которых предусматривала только высшую меру наказания. В начале 1939 года меня перевезли из Хабаровска во Владивостокскую особую тюрьму. И в Хабаровске и во Владивостоке я подвергался тяжелым и оскорбительным допросам, до предела терпимого унижавшим человеческое достоинство. На допросы нас возили в «черном вороне», причем всегда после 12 часов ночи, чтобы оказывать психическое воздействие.
В конце 1939 года мне предложили подписать обвинительное заключение, которое необходимо для предания суду, но я, наученный опытными «врагами народа», от подписи обвинительного заключения, а заодно и от всех своих «чистосердечных» признаний, данных на допросах, категорически отказался. Мне угрожали, уговаривали, убеждая, что за чистосердечное признание суд сделает снисхождение и снизит меру наказания. Но я решительно отверг и угрозы и уговоры. Не знаю, откуда у меня взялись силы на это. В тюрьме ходило выражение «Лучше умереть стоя, чем вымаливать снисхождения на коленях», и я это мнение разделял. Меня надолго оставили в покое.
Я сидел и, не знаю, в который уже раз, до мелочей вспоминал свою прожитую жизнь. Было очень трудно и до душевной боли обидно. За какую вину мне и всем моим товарищам по тюрьме судьба послала такое тяжелое испытание, что происходит и кому это нужно?! Я старался не потерять веры в справедливость, в благополучный исход, не потерять веры в себя, в свои силы, так как видел, до какого тяжелого состояния апатии, депрессии дошли некоторые мои товарищи по камере, потерявшие веру в эти жизненные категории.
Но неожиданно, в начале марта 1940 года, меня под конвоем двух матросов пешим ходом (на допросы нас всегда возили в «черном вороне») доставили в прокуратуру к прокурору по особо важным делам. Прокурор вежливо предложил мне сесть. «Вы Елисей Андреевич Чернощек?» — спросил он, глядя на меня с приветливой улыбкой. «Да, я Елисей Андреевич Чернощек», — ответил я, пораженный столь вежливым обращением, от которого давно уже отвык. «Вот что, Елисей Андреевич, политические статьи, которые вам инкриминируют, заменены на уголовные; судить вас будут не по политическим статьям, а по уголовным, а это уже совсем иное дело. Но возможно, вас даже не будут судить, возможно даже, что вы встретитесь в скором времени с Николаем Герасимовичем Кузнецовым». Когда прокурор все это говорил, я приходил в какое-то странное, непонятное состояние, мне казалось, что внутри что-то обрывается. За все время пребывания в заключении я впервые не сдержался и заплакал. Придя в себя, я спросил прокурора: «Николай Герасимович жив, здоров, где он находится?» — «Николай Герасимович жив и здоров. Он находится в Москве и является народным комиссаром ВМФ». Тогда я кое-что стал понимать.
