Вилли Биркемайер - Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Опять я попал в переплет — участвовать в решениях, кто поедет домой сейчас, а кто позже. Очень может быть — много позже… Надо сегодня же вечером советоваться с Максом, что уж тут мое совершеннолетие! Тут же нас предупреждают: о том, что медицинское обследование связано с возможным освобождением, — никому ни слова. Русский офицер уверяет при этом, что нас, всех здесь присутствующих, тоже скоро освободят. А пока что предстоит после этой комиссии заново распределять людей, договариваться с начальниками цехов. Опять будет тарарам, потому что никто из них не хочет лишаться рабочих, наоборот — хотят получить побольше, и чтобы это были пленные из нашего лагеря — начальники считают, что они работают лучше других. Наверное, они правы, да только заменить триста человек нам некем. Ну а что, если стольких больных и ослабленных не наберут? И кто будет вести это обследование? Наверное, та же Мария Петровна?
Вальтер, заведующий нашим отделом труда, предложил, в каком порядке вызывать на осмотр бригады из цехов. И объявить об этом по лагерному радио. Комендант Зоукоп согласен.
Утром начинается. Мы вооружились списками бригад по цехам, и вот уже первая бригада пришла в зал, где за длинным столом расположилась комиссия. Мария Петровна, конечно, тоже там, но командует не она; решает докторша, которая приходила в лазарет, когда я там лежал. По-моему, ей за пятьдесят, и все это для нее — так, привычное дело. Быстро прослушает грудь того или другого, раздеваться велено до пояса. Только одному пленному велела раздеться совсем, и его-то, уж конечно, сразу записали на освобождение.
Вот очередь дошла до бригад силикатного цеха и электростанции. Я подошел к столу комиссии со списками, и Мария Петровна, кажется, мне улыбнулась. Или мне так показалось? Я вызываю людей по списку, один из офицеров записывает фамилию в свой список и делает там пометку, когда главная докторша заканчивает осмотр этого пленного. Что он там помечает, мне, к сожалению, не видно, да, наверное, и не полагается мне видеть.
До обеда прошли осмотр меньше ста человек, значит, пока осмотрят всех, пройдет не меньше недели. Час на перерыв, потом осмотр продолжается, но уже гораздо быстрее. Светлана Владимировна, так зовут старшую, смотрит каждого быстро, грудь выслушивает уже не у каждого. Такое впечатление, что она и так знает, кого освобождать, а кого нет. А за обедом комиссия, видно, не обошлась без бутылки водки — это заметно, и не только по тому, с какой скоростью осматривают пленных… Одним словом, к вечеру первого дня успели осмотреть человек триста.
Мы с Вальтером остались, чтобы договориться, как нам отмечать в наших списках тех, кто уедет домой. Мы ведь должны каким-то образом пополнить бригады, чтобы не начались снова неприятности на заводе, с начальниками цехов, как это было, когда уезжали венгры. Вальтеру надо обговорить все это с комендантом Зоукопом и с русским офицером, который отмечал, кого будут освобождать, в своем списке. В наших-то списках этих пометок нет! Вальтер согласен, но как всегда, когда надо обращаться с щекотливым делом, хочет, чтобы я пошел с ним. Ладно, пошли. Зо-укоп нас выслушал, согласился, но сказал, что к этому офицеру, капитану Ковальчуку, лучше будет обратиться завтра, перед началом медицинского осмотра. И велел нам прийти утром к семи часам.
Все проходит без осложнений. Когда мы явились, Зоу-коп уже договорился с капитаном. Списки мы получим вечером после окончания осмотра здесь, у Зоукопа. Пользоваться ими разрешается только Вальтеру и мне, списки вернуть в тот же вечер сюда — он их запрет в сейф. А Вальтеру и мне еще раз напоминают, чтобы мы держали язык за зубами.
Уже почти девять утра, когда комиссия возобновляет медосмотр. И вот новшество — раздеваться до пояса не нужно. Светлана Владимировна спрашивает каждого, как он себя чувствует и есть ли у него жалобы, и раздеваться велит не каждому. Разумеется, так дело движется гораздо быстрей, до обеда через комиссию прошла вся ночная смена. И до шести вечера, пока в лагерь не начнут возвращаться рабочие утренней смены, делать комиссии нечего. И Вальтер спрашивает у Светланы Владимировны — с моим переводом, — не надо ли осмотреть и пленных «постоянного состава». «Не надо! — отвечает она кратко. — Они ведь все здоровы». А я отправляюсь с фрау доктором Марией Петровной в лазарет, чтобы записать фамилии тех, кто находится там.
Но сначала мы заходим в комнату врача. Мария Петровна сказала мне сесть и показать ноги — она хочет посмотреть, как подействовали компрессы на мои шрамы. Она немного рассержена: почему я не пришел показаться через две недели, как она велела. Я задрал брюки и положил левую ногу на скамейку перед собой. Мария Петровна пощупала голень, надавила пальцами тут и там и велела мне лечь на кушетку. Что там такое? Она показала: вот, здесь опухло, цвет темный, красно-синий. Взяла скальпель и — раз! Ткнула прямо в это место. И оттуда сразу потекла красноватая жидкость.
«/ ty dumajesch, ty zdorow!» Я стал извиняться, что так себя вел, а она бранит меня: «Эх ты, немец!» Но я вижу, что сердится не всерьез. Промыла рану чем-то жгучим, проверила и пощупала вокруг; там, наверное, все хорошо. Снова сделала повязку с мазью, забинтовала мне ногу.
Теперь правую. Там тоже, оказывается, не все в порядке, но за скальпель она больше не хваталась, просто сделала повязку. И ехидно спросила: «А что у тебя с легкими? В порядке, как твои ноги?» Я разделся до пояса, Мария Петровна стала меня выслушивать: вдох, выдох… Ей, наверное, слышно, что у меня внутри. Потом стала осматривать спину, где еще остались следы от банок. Когда она трогает мою спину нежными руками, меня охватывает необычное чувство, я такое ощущал, когда меня нежно гладила Нина…
«Одевайся!» — сказала она резко и быстро вышла из комнаты.
Спустя какое-то время Мария Петровна вернулась. «Ну-ка посмотрим, кого нам вносить в список». В лазарете сейчас 22 человека. В сопровождении двух санитаров обошли все три палаты, доктор поговорила с несколькими больными. Вернулись в ее комнату, но кого отмечать — пока она не сказала ни слова. «Знаешь что, рыжий, — это Мария Петровна о моей шевелюре, — я думаю, все они дорогу перенесут, и лазарет мы освободим!» Госпожа доктор, о которой только и слышишь от наших пленных, что она бессердечная ледышка, выказывает заботу, которой никто бы от нее не ждал. Даже Макс с трудом поверил, когда я здесь лежал, что она была ко мне участлива. Что же должно означать все, что происходит сегодня?
Я спросил Марию Петровну: «Мне правда записать все фамилии?» — «Погоди. Эшелон пойдет еще через две недели, двое с воспалением легких смогут тогда, наверное, ехать… Что ж, пока записывай всех, а вычеркнуть можно хоть в последний день, — ответила она и пошла к двери. — Когда закончишь список, можешь идти. Не забудь запереть дверь, а увидимся на комиссии». И я остался в комнате один.
