Игорь Оболенский - Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия
— Между прочим, я тоже больше одного дубля не делаю!
— И очень хорошо!
— И очень хорошо!
Он обратился к оператору: «Ломер, готов? Внимание!»
Тут я опять не выдержал:
— Оператора спрашиваешь, готов он или нет, а меня не спрашиваешь?!
Наконец начали снимать. Я вышел и все сделал. Сколько лет я в кино, но никогда не было такого, чтобы оставался доволен. А тут был единственный раз, когда сам понимал, что сделал все, как полагалось. Произнес свой монолог, камера отключилась, и я отклеил усы.
— Ты что? Еще дубль!
— Нет, я же сказал, что только один дубль будет.
И ушел домой.
Потом узнал, что у Резо на самом деле все было решено и сниматься должен был Отар. Но после моих проб Резо уже ничего не мог сделать. Собирался большой худсовет, который тайно выбирал, кто будет играть Дон Кихота. И выбрали меня.
Мы потом с этим фильмом много стран объездили.
Театр наш тоже часто гастролировал.
Но больше всего запомнилась, конечно, первая поездка за границу. Помню, мы должны были ехать в ФРГ, была тогда такая страна — капиталистическая половина Германии.
Главными желаниями было выпить кока-колу и посмотреть порнографический фильм. Мне сказали, что в порнофильме все делается до конца.
Мне однажды надо было в фильме девушку поцеловать, а так было стыдно. Не мог себе представить, как при всех — режиссере, операторе, осветителях — можно что-то сделать.
Потому в этот раз было просто интересно — как это возможно при людях? Как профессионалу интересно.
А кока-колу хотел выпить, потому что всю жизнь слышал, что это капиталистический напиток. Отрава и гадость, которую специально капиталисты придумали. И она, мол, не утоляет жажду, а, наоборот, вызывает ее. Чтобы, значит, больше продать!
Когда в Германии я наконец выпил кока-колу, то испытал невероятное чувство счастья!
Оставалось посмотреть фильм. Мне было тогда лет 35.
С нами все время находились кагэбэшники. И я прямо сказал одному из них, что хочу посмотреть порнофильм.
«Я тоже», — признался он. И мы с ним вместе пошли в специальный кинотеатр. И вот в зале погас свет, началось кино и. я обалдел! Было большое потрясение.
У меня в жизни их было два. Когда Нью-Йорк увидел и когда порно посмотрел! Вот там можно научиться системе Станиславского — публичное одиночество! На высшем уровне!
Что касается того, лучше за границей в то время жили или нет.
Не в этом дело. Там по-другому жили. Как-то один человек начал при нас ругать своего президента. Я с ума сошел, думал, его арестуют. Но он просто был свободен, и этого мне, приехавшему из СССР, было тогда не понять.
В Германии у меня брали интервью. Корреспондент спрашивает, сколько я получаю. Разумеется, рядом сидит кагэбэшник.
Чтобы не уронить честь державы, я назвал самую большую зарплату, которая была у нас в театре. «И все?» Я сказал, что еще в кино снимаюсь, и опять назвал максимальную ставку. «И все?» Я сказал, что еще постановочные получаю. Хотя 1500 рублей за фильм Тенгиза Абуладзе «Древо желания» мы поделили на 20 человек. Я лично получил около 22 рублей. Корреспондент опять не унимается: «И все?» Тут я уже не выдержал: «А что ты еще хочешь? Отстань от меня!»
Потом только я понял его удивление. Если бы я у китайского артиста спросил, сколько он получает за кино, и тот бы ответил:
— Тарелку борща.
— И все?
— Если большой текст, мясо тоже дают.
— И все?
— Когда съемки кончаются, дают по две порции борща.
— И все?
Тут бы наверняка уже не выдержал китаец:
— Две порции! Что еще хочешь?
Когда я это понял, мне не стало обидно. Мне вообще никогда не бывает обидно. Там — так устроено, а здесь — так.
Зато хуже меня живут в Африке. Это не утешение. Это просто судьба.
Я родился здесь, а Роберт де Ниро — там.
Мне вот жалко, что Европа не видела великих грузинских актеров Хорава и Васадзе. Я видел, как Лоуренс Оливье играл Отелло. Но наш Хорава был совсем другой, от его игры мурашки по коже шли.
У Лоуренса был высокий голос, и он очень переживал из-за этого. Все время старался говорить ниже. А Орсон Уэллс переживал из-за своего маленького носа. «Все страсти, что кипят во мне, тушит этот нос», — говорил он.
Наш Васадзе был действительно великий артист. Мне Миша Ульянов рассказывал: «Когда я увидел Васадзе на сцене, то мне стало стыдно за свои мечты тоже стать артистом. Куда мне было хоть немного дотянуться до такой величины?»
В театре моя жизнь тоже складывалась не так гладко, как может показаться со стороны.
Знаменитый грузинский режиссер Михаил Туманишвили, руководивший одно время театром имени Руставели, меня люто ненавидел.
Однажды у меня с ним произошел гениальный разговор. Режиссеры вообще очень часто любят беседовать с молодыми актерами. Только одного они не понимают — вовсе не обязательно, что больше него знают. Просто режиссер — заказчик, а актер — исполнитель. Потому артисты их слушают, а режиссеры думают, что они самые умные.
Но молодые — это опаснейшие люди. Я тогда был молодой. Туманишвили собрал нас, мы слушали его и молчали. И тут зашел разговор про случайных людей в театре. Говорят же, что у театра такая притягательная сила, что уйти из него нельзя. Вдохнув пыль кулис, актер уже не уйдет.
Нас, молодых, тогда многих приняли в театр. А Миша Туманишвили уже был в театре легендой. И вот он говорит: «Есть случайные люди в театре. Год работают, три, четыре, а уйти не могут. Хотя могли бы стать гениальными врачами или строителями. Но — не уходят и в итоге так и умирают, ничего не сделав. Но такое бывает. Вот, например, Кахи — совершенно случайно попал в театр».
При этом все знали, что мой приход в театр был совсем не случаен. Правда, на тот момент на сцене я ничего не делал — сначала еще в массовке хоть с палкой стоял, а потом и это отняли, вовсе в тени остался.
А мои друзья в это время уже кандидатами наук стали, профессорами. Как-то собрали «консилиум» и говорят мне: «Уходи! Ты же ничего там не делаешь!» Один-единственный сказал, что я должен остаться в театре. Я на тот момент пять лет в театре служил и малюсенькие эпизоды играл. Хотя в институте хорошо учился, даже стипендию именную получал.
Но в театре не складывалось. Хозяином же был Миша Туманишвили. Таких, как я, он не воспринимал. Я был высокий, сильный. Он таких серьезно даже не рассматривал.
И вот в итоге сказал, что я случайно попал в театр: «Зачем он в труппе, никто не понимает. А ведь посмотришь на него — сильный, красивый. Может, стал бы гениальным врачом!
Но нет, он заражен пылью кулис, не может уйти». Туманишвили сидит, разглагольствует, а мы все, нас много, стоим и слушаем.
