Людмила Улицкая - Поэтка. Книга о памяти. Наталья Горбаневская
– …Вы понимали, что вы занимаетесь подпольной работой?
– Ну, тогда все этим занимались… Был даже анекдот, как бабушка для внука перепечатывает на машинке «Войну и мир», потому что он читает только самиздат. В общем, перепечатывать самиздат в тот момент было не опасно. Потом уже, позже – да. Хотя тоже зависело – какой самиздат и где? Например, в Москве, скажем, находили «Реквием» на обыске, то иногда даже не изымали. А на Украине в 1973 году, я не помню в каком провинциальном городе, арестовали Рейзу Палатник[33], и у нее «Реквием» фигурировал в приговоре как изготовление и распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный общественный строй – 190 прим статья российского кодекса, 187 прим украинского… Западные издания (тамиздат), по крайней мере в шестидесятые – начале семидесятых, изымали – Мандельштама, Ахматову, Гумилева… Но бывало по-всякому. У меня во время двух обысков в октябре и декабре 1969 года было так: кроме следователей из районных прокуратур, присутствовали еще два человека – неназвавшиеся. То есть явно из КГБ, как бы консультанты… И вот у меня на полке стоял первый том американского Мандельштама. И один из этих двоих, молчаливый, ни разу рта не открыл, – оба раза глянул и не взял.
…Тамиздат держать дома было, в принципе, не менее опасно, чем самиздат, особенно если это политический, как, например, Авторханов. А потом в те же годы появился фотоиздат… Было гораздо легче переснять на пленку и потом отпечатать [на фотобумаге]… Помню, «В круге первом» мы читали большой компанией у Павлика Литвинова вслух, перекладывая эти фотолисточки один за другим. Мои друзья Ирина Максимова и Виктор Сипачев занимались исключительно фотоиздатом. (Нет, не исключительно. Я к ним приносила всё, они и перепечатывали тоже.) Начиная с первого номера «Хроники», я им регулярно ее приносила – и у них на фотопленках всё сохранилось[34].
Волхонка пахнет скошенной травой,
словно Ван Гог прошелся по пригорку,
а граф Румянцев, скинув треуголку,
помахивает вверх по Моховой,
помахивает вострою косой,
покачивает острою косичкой,
но пропорхни по тротуару спичкой —
и полыхнет Волхонка полосой,
потянется от скверов и садов
чистейшая, душистейшая копоть,
и лопаться начнут, в ладоши хлопать
камни обоих Каменных мостов.
А мне, посредь пустынной мостовой
сгибая и распахивая локоть,
по Моховой, по мху сухому плакать,
поплачь, поплачь, как тетерев-косач,
скоси глаза, уставься в небеса,
не уставай, коси, не остывай,
сухою и горячею травой
пропахла кособокая Волхонка,
а город тих, как тихнет барахолка,
когда по ней проходит постовой.
Наталья Горбаневская
«Ворованный воздух»
…За поэзию у нас платили – тюрьмой, лагерем, бывало, что и гибелью, как Гумилев и Мандельштам; в послесталинские «вегетарианские» годы – опять-таки лагерем, психбольницей или хотя бы конфискацией машинки на обыске. Конечно, платили далеко не все поголовно, но рисковал каждый. Каждый, кто зимой 1962–1963 годов переписывал на машинке только что запущенный в самиздат «Реквием» Ахматовой, рисковал ночным стуком в дверь, обыском, арестом. И каждый это знал. И продолжал в ночной тишине стучать по клавишам <…> Сотни, тысячи этих отдельных читателей (но не будем преувеличивать, не миллионы – миллионы питались жвачкой того, что называлось советской поэзией), желая читать то, что хотят, и другим подарить эту свободу чтения, создали чудо, известное под названием «самиздат». На допотопных пишущих машинках поначалу распространялись извлеченные из забвения или небытия стихи – та поэзия, о которой смело можно сказать словами Мандельштама «ворованный воздух». Позже в самиздат пошли и проза, и документы, и информация, и исторические труды, и философия, и богословие, и – оборвем перечень. Но начинался самиздат с поэзии…
В один прекрасный декабрьский день 1962 года мне случилось стать участницей события, на мой взгляд, необыкновенно важного: будучи в гостях у Анны Ахматовой, в одной из московских квартир, где ей оказывали гостеприимство, я – как многие другие в те дни – получила разрешение переписать ее «Реквием». Этот цикл стихов (или поэма – насчет жанра мнения расходятся, но не это важно) был написан в 1935–1940 годах, во время разгула сталинского «большого террора». Много лет его слышали лишь считаные друзья поэта, в большинстве запомнившие стихи наизусть. Ни сама Ахматова, ни ее немногочисленные слушатели никогда не доверяли «Реквием» бумаге. Но после того как в ноябре 1962 года в «Новом мире» был напечатан «Один день Ивана Денисовича», Ахматова подумала, что, может быть, наступило время и для «Реквиема». И оно действительно наступило, но не для печатной публикации в Советском Союзе, где после очередной кратковременной оттепели быстро начались новые заморозки. Наступило время выйти «Реквиему» в самиздат.
Протягивая мне шариковую ручку, Анна Андреевна сказала: «Этим карандашиком перед вами переписал “Реквием” Солженицын». Но кроме меня и Солженицына – этим ли, не этим ли «карандашиком» – «Реквием» переписали у Ахматовой десятки людей. И, конечно, каждый или почти каждый, вернувшись домой, сел за пишущую машинку. Я сама отпечатала, наверное, десятка два закладок по четыре экземпляра в каждой. Раздавая «Реквием» друзьям и знакомым, я каждый раз выдвигала простое требование: «Перепечатаете – один экземпляр возвращаете мне». И дальше всё шло по новому кругу. Так только через мои руки распространились сотни экземпляров «Реквиема», а общий его самиздатский тираж достиг по меньшей мере нескольких тысяч…[35]
Ира Максимова
Так продолжалось пятнадцать лет
Шестидесятые годы были очень важны для всех нас, а для Натальи в особенности. Именно тогда сблизилась она с будущими правозащитниками, диссидентами – Петром Якиром, Павлом Литвиновым. И начала выпускать знаменитую «Хронику текущих событий» – может быть, одно из главных свершений ее жизни, несомненно, человеческий и гражданский подвиг. В «Хронику» помещали свежую информацию обо всем, что происходило в стране: кого и за что арестовали, к кому пришли с обыском, кого избили в тюрьме, кто вышел на демонстрацию. Печатали письма и новости из лагерей. Сначала письма эти шли тонкой струйкой, день ото дня их становилось всё больше, в руках у Натальи накапливался богатейший, уникальный материал, и она делала всё, чтобы он стал достоянием гласности. Первые годы она все заметки и комментарии писала сама. Но тоненькие пять страниц превратились в пятьдесят, потом в сто. Материалов становилось всё больше, появились добровольные помощники. Я тоже помогала как могла, перепечатывала страницы «Хроники» на папиросной бумаге по десять экземпляров в одну закладку, и они разлетались по всему миру. Так продолжалось пятнадцать лет подряд, и все эти годы никогда не спала больше четырех часов, за что теперь и расплачиваюсь.
